Читать книгу - "Женский чеченский дневник - Марина Ахмедова"

– Где я тебе столько дров возьму? Дров нету... Капни чуть-чуть, долго будет гореть.

Утро, еще не прогретое солнцем, не выпускало из-под стеганого одеяла. Как бы жарко ни было днем, ночи в горах все равно были холодными. Наташа лежала и думала – как там Москва? Впустила птиц? Растопила снег? Вот, наверное, сейчас по ней все оттаявшее говно поплывет... Лучи пересекали комнату, будто пики, упираясь концами в противоположную стену. Кавказское солнце не назвать скупым, но, переходя на эту сторону земного шара, поднимаясь над клочком этой горной земли, оно словно суровело, затачивало концы лучей, ведь, чтобы прогреть ядро планеты, ему нужно было пробить верхний пласт, который здесь был очень тверд.

Наташа лежала на жесткой софе и радовалась тому, что ей больше не приходится иметь дело с московским говном. Но скучать по Москве, она скучала. По той легкой весенней депрессии, которая начиналась еще в конце февраля, когда каждое второе утро над городом ярко светило солнце. Тогда у Наташи щемило в груди. Она садилась возле окна, глядела вниз на прохожих и думала о том, что они к кому-то идут. Их ждут дома, и у них есть дом. В доме они греют обед – на двоих, а вечером зажигают свет. У Цоя есть такая песня, вернее была: «Они говорят им нельзя рисковать. Потому что у них есть дом, в доме горит свет... И я не знаю точно, кто из нас прав. Меня ждет на улице дождь, их ждет дома обед...»

Каждую весну, когда над Москвой все чаще появлялось солнце, в душе Наташи начинало штормить, особенно в яркие звенящие дни. Когда прохожие тверже бросали шаг, устав осторожничать на тонком льду. Когда двадцатилетние девушки цвели тем, что у них еще все будет, что все еще впереди. Цоканье их каблуков, щебет птиц, лопанье почек на деревьях поднимали в душе Наташи шторм – легкий, бурь не бывало. Она оглядывалась назад и встречалась взглядом со своим одиночеством. Она смотрела вперед, и оттуда на нее смотрело оно же. Десять лет назад она бы в это не поверила.

Почти все военные репортеры были одинокими, даже если дома их ждал кто-то второй. Профессия предполагала одиночество, потому что ждать тяжело, и лучше бы дом был пуст, и свет бы в нем загорался лишь изредка, в перерывах между командировками. Но чаще кто-то второй – незнакомый с войной, ненавидящий ее, как соперницу, – все равно ждал, грел обед на одного, нажимал на включатель и снова ждал, постоянно ждал. Профессия предполагала одиночество, и поэтому выбравший войну уходил из дома, чтобы побыть одному. Чувство одиночества его кололо сильней, чем других. И уже нельзя было сказать – он выбрал войну, потому что был одинок рядом с другими, или война сделала его одиноким, и теперь ему стало можно рисковать.

Наташу никто не ждал, весной у нее случалась легкая депрессия. Этой весной, прожитой на Кавказе, у нее случилась депрессия по отсутствию депрессии.

Она опустила ноги на холодный пол. Хотелось согреться.

Из зеленой бутылки едко пахло. Она вынула из горлышка маслянистую пробку и капнула едким на кусок тряпки. Жидкость растеклась по ней неровным жирным пятном. Поднесла к тряпке зажигалку – проверить, как горит. Материя не вспыхнула.

«Мало налила», – подумала Наташа и капнула из бутылки еще, пятно пошло по всей тряпке.

Плеснула немного на хворост в печи, сверху положила смоченную тряпку. Вынула зажигалку из кармана, сунула ее в окошко печи, прошлась большим пальцем по колесику. Не горит.

– Вашу мать... – выругалась.

Сняла сверху самый маленький круг. Просунула руку в отверстие второго, заглянула туда – в черную дыру, чтобы увидеть, когда загорится, и еще раз пальцем по колесику.

Раскаленный кулак ударил в лицо. Ее отбросило к противоположной стене. Грохнуло где-то в лобной части головы, лопнуло и потекло по губам. Лицо горело, но, лежа на полу, она боялась поднести к нему руку – носа, глаз, щек больше не было, после такого удара быть не могло.

Она привстала, держась за стену.

Слышится топот. Наташу качает. Дверь распахивается, ударяется о стену. Вбегает несколько человек в камуфляже. Дула автоматов подняты.

Увидев Наташу, боевики застывают. На полу валяются печные круги, чайник, хворост, посуда, сброшенная взрывной волной со стола. Стоя так без движения, не опуская автоматов, они осматривают помещение, и до них медленно начинает что-то доходить. Когда события пятиминутной давности вырисовываются отчетливо и очевидно, маленькая кухня сотрясается еще раз – от волны громкого мужского хохота.

Вбегает Ширвани Басаев в полном обмундировании. Зрелища не выдерживает, садится на пол и стучит по нему кулаком. По лицу Наташи текут слезы, и от их соли щиплет.

Проходит еще несколько минут, и в кухне толпится вся комендатура. Народу прибывает. Наташе кажется, что сбежалось все Ведено. Надрываются так, будто над селом распылили заразные споры смеха. Она плачет обильней. Щиплет сильней.

– Иди... – давятся в задних рядах толпы, – ...посмотри, как журналистка чайник ставила...

– Тебя что, в ФСБ не научили пользоваться взрывной жидкостью?! – фальцетом через смех выдавливает из себя Ширвани Басаев.

– Мне больно... – плачет Наташа. – Я домой хочу...

– До-мой? – берет высокую ноту Ширвани. – Теперь здесь будешь сидеть, пока не заживет, в Москве скажут, это мы тебя изуродовали... – произносит он на одном дыхании – сделав вдох, уже не может продолжать.

По толпе проходит новый приступ веселья, усиленного хлопками в ладоши.

– Это надо же – чайник ставила! – хлоп. – Ах-хаха-ха-ха...

– А мы думали, – хлоп, – ди-вер-си-я... Ах-ха-хаха-ха-а-а-а-а.

– Ай, Наташа! – в комнату вбегает Роза, поправляя съехавшую на бок косынку. – Ай-ай-ай! А вы что смеетесь?! Идите отсюда! Нашли над чем смеяться! Ай-айай-ай... Что ты наделала? Я же тебе сказала – капни чуть-чуть.

– Я чуть-чуть капнула... Не горело... Я еще капнула... И еще... И веточки полила. Сунула в печку, зажгла и круги – мне в лицо... – всхлипывает Наташа, закрывая лицо рукой.

– Покажи... Покажи мне... – Роза отводит ее руку от лица. – Вай-вай-вай, что наделала... Ни бровей, ни ресниц...

– А челка?

– Что челка?

– Челка есть?

– Тоже нету...

– А что-о-о есть?

– Круг есть.

– Какой кру-у-уг?

– От печки круг. Красный такой. У тебя так ровно на лице отпечатался, как будто специально нарисовали...

Толпа снова хохочет.

– Идите! – кричит на них Роза.

Роза густо смазала ей лицо растительным маслом. Весь день под разными предлогами в дом заходили сельчане. Можно было подумать, что у всего села в один день кончились спички и соль. Они заглядывали в комнату, где Наташа сидела, забившись в угол софы.

– Вай-вай-вай, – качали головой они, а отходя, прыскали.

Вечером посмотреть пришел Шамиль Басаев.