Читать книгу - "Записки карманника - Заур Зугумов"

Уса берет свое начало здесь же, недалеко, в Уральских горах. Ниже по течению, в районе поселка Петрунь, она впадает в Печору. Ну и там, дальше – больше.

Я уже не раз вспоминал в своих книгах о том времени, которое я провел в заключение, в суровых условиях тюрем, лагерей и пересылок, причем на разных широтах тогда еще необъятной Страны Советов, и каждый раз ловлю себя на том, насколько всё в заключении было многообразно. И это многообразие чувствовалось во всем Хотя, казалось бы, о каком многообразии может вообще идти речь, когда человек находится в неволе, тем более, на северных командировках? Ан, нет, еще как может! Но не буду вдаваться особо в подробности, о которых я уже и так в свое время немало написал. Обозначу лишь главные составляющие жизни в заключении. А их «у хозяина» всегда две. Режим содержания, который, всегда был и остается прерогативой администрации пенитенциарных учреждений, и воровской ход, который, как не трудно догадаться, был в той же мере прерогативой воровского мира.

Каждое пенитенциарное учреждение, будь то лагуправление в общем, или зона, пересылка, тюрьма и т. п. заведения, в частности жили своим, казалось бы, обособленным миром характерным только для этих мест. Но все они, подчеркиваю слово ВСЕ, именно для Коми АССР (потому что здесь сучьих зон не было), имели «воровской ход». Так что, даже если в зоне не было вора в законе, все равно она считалась воровской, ибо в ней присутствовал воровской ход.

Что же касалось первой составляющей – ментов, то их благополучие, да что там благополучие, вся их жизнь вместе с домочадцами, и даже домашними животными, на которых большинство из них походило больше, нежели сами животные, так или иначе, зависела от этого самого воровского хода. Точнее, от перевыполнения государственного плана, который сулил им огромные блага, и, который могли организовать или убить на корню, лишь воры, или те, кто был подстать им. То есть, положенцы зон и воровские авторитеты.

Поэтому, не зависимо от масти, менты никогда не перегибали палку по отношению к заключенным, почти всегда соблюдая долю толерантности, человеколюбия и снисхождения к узникам лесных командировок.

Более того, как это не будет звучать сегодня парадоксально (ибо сегодня воров, оказавшихся за решеткой, в спешном порядком пытаются спрятать в крытой), но если хозяева зон узнавали, что в их управление заехал урка, они тут же наперебой старались заполучить его именно в свою зону. Почему? Да потому что, повторюсь, вор был стопроцентной гарантией буквально во всём. Ибо именно он и был настоящим хозяином того или иного пенитенциарного учреждения.

Но это, конечно же, не значило, что урка в слепую шел на поводу у ментов. Как раз-таки наоборот. Ради того, чтобы был перевыполнен план, менты на многое закрывали глаза. Но и воры никогда не борщили в понятиях, прекрасно осознавая ответственность, которая лежала на их плечах. Так что существовал неписаный паритет, который, если иногда и нарушался, то виновниками всегда были менты. Да и то, в самых крайних случаях. Эти правила были написаны давно, и по всей вероятности, надолго.

Каждый из бродяг играл ту роль, которую уготовила ему воровская судьба. Те же, кто был иного пошиба (ломом подпоясанные, одни на льдине, красные шапочки, раковые шейки и иные мастевые), играли каждый по своим правилам. Как ни странно, но именно этот диссонанс и создавал бурлящую жизнь заключенных, которые варились в одном и том же котле. И если заведующим пищеблоком на этой кухне был всегда хозяин, то шеф-поваром – вор.

Со времен ГУЛАГа, в любых пенитенциарных учреждениях, отношение к отрицалову у ментов было всегда одинаково. Это и понятно. Администрация считала, что «со своим уставом нечего идти в гости». Босота же была иного мнения, считая, что именно менты и есть гости, а мы, арестанты, всего лишь, после очередного отпуска на свободе, возвращаемся к себе домой. И не обязательно, чтобы именно в ту же зону, откуда освободился. Для истого каторжанина любое место под замком – дом родной.

Босоту старались развозить по другим зонам, иногда даже вывозили за пределы, в другие лагерные управления, но нигде долго не задерживали. Так что, если у заключенного в личном деле было написано ВОР, или «способен влиять на массы», то считай он был обречен на постоянные этапы до тех пор, пока, в конце концов, не окажется в крытой. Если, конечно же, срок позволял. То есть, как правило, был, где-то пять и выше лет. Если нет, морили по изоляторам и БУРам, почти не выпуская в зону.

Эта участь, конечно же, не могла обойти стороной и меня, потому что я не просто жил воровской жизнью, выполняя какие-то обязательные функции, совершая ритуалы, приводя в жизнь догмы и постулаты, но и дышал ею. То есть, для меня помимо всего воровского, тогда не существовало ничего. А о какой-либо альтернативе, чтобы облегчить свою участь страдальца, не могло быть и речи. Наоборот, я, и такие как я, лезли в самое пекло событий, чтобы пройдя через всевозможные мусорские прожарки (а здесь, на Севере, они подстерегали босяка на каждом шагу), быть достойным именоваться бродягой.

Набор догм, которые прочно вросли в сознание бродяги, формировали мир, в котором он жил. И вне которого себя не мыслил. Когда же возникало нечто, грозящее разрушить его, инерция сознания стремилась защитить этот привычный мир так же, как любой из нас старался бы защитить дом, в котором он живет, если бы что-то угрожало разрушить его.

Это сегодня всякая шушара, которая успела немного похлебать баланды, на вопрос «кто он по жизни?» может смело сказать: «Я бродяга!» И ему за это ничего не будет. Раньше это нарицательное нужно было заслужить. В противном случае спрос за присвоение был очень строгий. Ведь недаром же, любая малява или прогон начинается со слова БРОДЯГА. Так что не мудрено, что все без исключения мои друзья по несчастью страдали от чахотки и язвы желудка. А иногда и всего вместе.

Тот злополучный период моих скитаний выдался для меня крайне неудачным. Мало того, что вот уже на протяжении года меня нигде дольше месяца – полтора не задерживали, катая по зонам Коми, с севера на юг и обратно, осенью у меня вновь обострился процесс и пошла горлом кровь. Но кого это волновало, кроме меня самого? Хотя, я не совсем прав, но об этом позже. Все мои кореша были так или иначе одной ногой в могиле, так что приходилось терпеть, а главное, не отчаиваться.

Зона в Хальмер-Ю тех лет, по сути, почти ничем не отличалась от подобных колоний строго режима на территории как полярного Урала, где она и находилась, так и всего советского Заполярья. Зима, почти круглый год, те же лютые холода, жизнь впроголодь, полускотское отношение к зеку, но с дозированной долей со стороны администрации, что я уже успел описать выше.

В этой связи так же стоит и отметить тот факт, что хотя советская тюремная система и генерировала особый тип тюремщика – безжалостного хама, мордоворота и стяжателя, тем не менее, сердце у некоторых из них не ожесточилось, как у других собратьев. Те попкари, которые, помышляя только о жаловании, положенном за охрану заключенных, умножая свои доходы за счет несчастных жертв и строя благоденствия на чужой беде, в тайне жестоко радовались слезам обездоленных.