Читать книгу - "Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина"

— Зачем тогда вообще заниматься живописью, если искусство умерло? — нахмурился бородатый.

— Христос тоже когда-то умер, — сурово ответил его собеседник. — Возрождение искусства и должно стать миссией сегодняшнего художника.

Все зашумели, и захлопали, и принялись провозглашать тосты за здоровье и за палитру друг друга, и пустили бутылку по кругу, и снова пили, а потом кто-то поставил играть джазовую пластику, только что привезенную чьим-то приятелем из Праги, а кто-то еще завел разговор об альбоме какого-то безумного испанского художника, который произвел на него большое впечатление; но среди всеобщего воодушевления никто не подумал задать самый важный вопрос — единственный вопрос, как мне казалось.

— Как? — спросил я вполголоса и, оставшись неуслышанным, закричал, перекрывая шум: — Как нам возродить искусство? Что мы должны для этого сделать?

Все мгновенно замолчали и повернулись в мою сторону, очевидно пытаясь вспомнить, кто я такой и как затесался в их компанию; и тут открылась входная дверь — и наконец-то появился мой знакомый. Увидев, что я завладел всеобщим вниманием, он улыбнулся присущей ему лучистой улыбкой и радостно сказал:

— Что ж, отлично: с Толей уже все познакомились.

Со всех сторон раздались крики: «Левка, подгребай сюда!» и «Лев Борисович, снизойдите до стаканчика самогона!» — и мой вопрос был забыт. Или, точнее, не забыт, а до поры до времени отложен, потому что после того ликующего, пьяного вечера я и сам зачастил к Ястребову. На протяжении весны пятьдесят шестого мы собирались каждую неделю, а то и чаще, и говорили об истории, о России, о жизни и смерти, но больше всего — об искусстве, поскольку эта тема была нам ближе всего; говорили, пьянея от возбуждения, дерзости и бессонницы, говорили до тех пор, пока в запотевших окнах не исчезали капли разбрызганных звезд, растворяясь в холодном, бледном мареве нового рассвета. И когда голоса наши хрипли от споров, мы слушали джаз — музыку нашего тайного бунта, и звуки саксофонов и труб в тесной квартире медленно разворачивались гигантскими золотыми пружинами, а звуки рояля прикасались нам к вискам прохладными пальцами, снимая боль; или же мы с интересом склонялись над репродукциями западных художников, невзначай привезенными из-за границы в кожаных дипломатических кейсах сытыми и равнодушными доброжелателями или вырванными исподтишка — все мы этим грешили — из великолепных альбомов, доступных только в читальных залах Ленинки; а еще полушепотом делились бесценными самородками прошлых истин, сообща добытыми из последних газет и из наших собственных — зачастую недопонятых или искаженных памятью — детских лет, сравнивая подробности отцовских и дедовских арестов, — и в какой-то момент этого захватывающего, ураганного года я был одарен блистательной мечтой Виктора Ястребова.

Самый красноречивый из всех нас, он всегда был нам учителем, вожаком, гостеприимным хозяином, но однажды летним вечером его ум воспарил к новым высотам, и он заговорил с нами о том, что искусство способно возрождаться, как феникс, подниматься из собственного праха в великом слиянии земного и божественного, — и такое слияние, говорил он, возможно только здесь, на этой единственной поистине мистической земле, и только сейчас, когда страна разрывала оковы своего темного, бездуховного прошлого. Он говорил, что наш долг как художников — найти Красоту вовне и Бога внутри себя, а потом нести свое открытие в мир — «ибо России суждено стать новой Италией, и нашим будет второе Возрождение!» — и его слова горячили нам кровь и бередили души. И только Лев часами — которые пролетали для меня как один яркий, ослепительный, вдохновенный миг — сидел молча: поднимал стакан, кивал, но с виду оставался безучастным. В ту ночь мы разошлись раньше обычного: каждый чувствовал, что после огненного взлета Ястребова любые слова и жесты смогут лишь умалить силу обращенного к нам благородного призыва. Лев и я случайно поравнялись на лестнице и вместе зашагали по безлюдному тротуару.

— Похоже, тебе сегодня было скучно, — почти неприязненно сказал я ему. — Разве тебя не убедило то, что говорил Ястребов?

С Львом Белкиным жизнь свела меня лет за пять до того. Он был на три года младше и так же, как я, кончил Суриковский; хотя в наши студенческие годы мы не были знакомы, я впоследствии из пыльных запасников памяти сумел извлечь смутное воспоминание о том, как сталкивался с ним в перерывах между лекциями в институтских коридорах рвотного цвета: я тогда учился на последнем курсе, а он — на втором. В пятьдесят пятом году, награжденный дипломом с отличием, Белкин получил распределение на должность преподавателя в моем институте; кто-то нас наконец друг другу представил, и мы возобновили наше каждодневное хождение общими коридорами. В свою первую неделю на работе Белкин забежал ко мне в мастерскую, окинул взглядом мои холсты и, не проронив ни слова, ушел; я увидел в этом пренебрежение и стал платить ему той же монетой. Я не знал, что подвигло его весной следующего года ни с того ни с сего пригласить меня в компанию своих друзей — то ли нечто, подмеченное им в моих картинах, то ли (что более вероятно) атмосфера поразительных откровений, охватившая всю Россию, и нас в том числе. Однако несмотря на то, что именно он ввел меня в кружок Ястребова, мы с ним так и не сблизились и почти никогда не разговаривали с глазу на глаз.

— Убедило, не убедило… — задумчиво ответил он. — Тут вот какая штука… Виктор — блестящий оратор, этого не отнимешь, но… Он утверждает, что истинная живопись невозможна, пока мы не нашли Бога внутри себя, а что это значит, конкретно? Допустим, если я слишком глубоко заглядываю в себя — и всякий раз вижу дьявола, а не Бога? И, даже обретя Бога, как я смогу доказать, что это тот самый Бог? Значит, мне и к мольберту подходить нельзя, пока я в этом не разобрался?

— Но разве это не кардинальные вопросы? — спросил я, опешив.

— Кардинальные? Безусловно, — медленно произнес он, — но кардинальные для меня как человека, а не как художника. У человека есть разум, желудок и член, которые ему надлежит удовлетворять, но у настоящего художника есть только глаза, чтобы видеть мир, душа, чтобы этот мир осмысливать, и руки, чтобы его изображать, — больше ничего. Иногда все эти разглагольствования меня как-то… душат, что ли. Я сижу и думаю: наше дело — не умствовать, наше дело — заниматься живописью; и вместо того, чтобы тратить столько энергии на разбор всяких туманных теорий божественного и прекрасного, не лучше ли просто обнажить свое сердце и работать, а судить нас самих и наше творчество не лучше ли предоставить толпе и будущему?

Казалось, мы были одни в целом городе. Вдоль бульвара холодным лиловым огнем наливались фонари, заколоченные церкви черным драконьим многоглавием взмывали в облачное небо, и по темным островкам скверов стонали в тревожном сне пьяницы, которых хаос Москвы выбрасывал еженощно на исцарапанные похабщиной скамейки. В тот самый миг оно и нахлынуло — вызванное к жизни не совокупностью совместных откровений всех наших философских разговоров, а немудреным протестом Льва. В тот самый миг на меня нахлынуло желание снова взяться за кисть — и писать по-настоящему, писать свободно, писать, как я писал много лет назад.

И в течение следующего получаса, пока мы в молчаливом согласии шагали по спящей вселенной, мимо бледных призраков сирени, мимо темных призраков лип, я чувствовал, что за мной по пятам, сквозь напоенную цветочными ароматами темноту, следовали — бесшумно, со скользящими улыбками — другие призраки, которые так и просились на холст: влюбленный в Италию старый арбатский профессор, скромный провинциальный учитель, причастившийся синей души Шагала, сломленный изобретатель, который когда-то так страстно хотел летать, и его четырнадцатилетний сын, когда-то мечтавший открыть свои собственные, никем прежде не виданные краски… И за эти полчаса я отчетливо понял, что отныне моя жизнь уже не могла сводиться к затянувшемуся искуплению неведомых ошибок отца и что сам я не смогу более при свете дня довольствоваться местом добровольного винтика в разлаженной машине, а по ночам предаваться неземным, мне не принадлежавшим снам — и что существовали для меня теперь лишь чистый лист, кисть и радужное богатство масляных красок. И в ту же ночь, когда Лев, который жил слишком далеко, чтобы дойти пешком, заснул у меня на кровати, я вырвал лист из старого альбома для эскизов, откопал засохший акварельный набор и попытался передать предрассветный час, каким он виделся мне из распахнутого окна: легкий туман, клубящийся над почерневшими крышами, тепло, уже начинающее вызревать в тихом воздухе, загулявший кот, на цыпочках крадущийся вдоль подоконника, и блаженный пьяница, рисующий красную дугу встающего солнца в нижем правом углу бледнеющих небес…