Читать книгу - "Приемный покой - Татьяна Соломатина"

Две, каждая по-своему, полубезумные дамы, свора собак и банда котов просто бы не выжили без его заботы, щедро оплачиваемой тёткой Анной. Та же появлялась в собственном доме наездами, когда одна, а когда и с шумною толпою. И тогда дом оживал, тихий таджик готовил плов в мангале. Все тёти Анины знакомые, приятели, друзья и половые партнёры знали, что шутки в адрес двух странных женщин позволены только ей.

Женька и Маша тоже были достаточно частыми гостями в этом доме, но компаний сторонились. Мария Сергеевна, попав в шумное малознакомое сборище, обретала прежнюю злую язвительность. Женька же не любил, когда милая и нежная жена снова примеряла давно ненужную «лягушачью шкурку», которую он так и не решился спалить.

Долго ли, коротко ли, бабушка, наконец, покинула юдоль земных печалей. Тихо и неприметно. Как обычно, она спустилась утром в столовую, выпила приготовленную таджиком чашку чёрного кофе. Села в кресло с томиком Вольтера и умерла. Что характерно, мама Леночка не сразу это заметила. Она как раз мучительно вспоминала некую, важную для работы, цитату и, подойдя к матери, заметила отчёркнутое карандашом: «Ну хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что всё в мире к лучшему? – Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов… и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота Вселенной и невесомая материя».[109]

– О, спасибо, бабушка! Это то, что я искала! – сказала Леночка Иванова и, поцеловав в уже остывающий лоб свою матушку, взяла книгу из уже восковеющих рук и отправилась наверх, в рабочий кабинет, возмущённо ворча: «Я была уверена, что эта дамочка, Элизабет Джордж,[110]переврала старика Вольтера! Надо бы съездить домой к детям, найти его на французском!»

Обнаруживший ближе к вечеру окоченевшую бабушку таджик предпочёл позвонить тётке Анне и Женьке. Те попросили его не беспокоить маму Лену до их приезда.

Похоронили её рядом с орденоносным отцом, и эта заслуга тоже была целиком и полностью тёти Анина. Хотя вряд ли старушка хотела покоиться рядом с тем, кто оставил её одну в нежнейшем из женских возрастов, лишив мужской заботы и ласки, не позволив тем самым стать действительно женщиной, а не библиотекарем, матерью и бабушкой. Впрочем, рано или поздно мы все становимся трупами, праху же всё равно, где покоиться. Всё просто и давно написано – прах к праху. Что происходит до того, как наши души обретают плоть, не помнится. Неоспоримая бесконечность нашего духа – предмет извечных споров, никак не родящих мало-мальски достойную истину. Люди похожи на детей, встретившихся после летних каникул. Они делятся фантазийными впечатлениями, правдивыми лишь отчасти.

Похоронили и похоронили. Сдержанно всплакнула мама Леночка. От души порыдала тётя Аня. Грустно помолчали Женька и Маша. Последняя была уже на сносях и после поминок почувствовала себя дурно. Женька позвонил Зильберману и повёз Машку в роддом. Надо ли говорить о том, что роды у акушера-гинеколога не могли пройти гладко? Не из воздуха появляются сентенции «Сапожник без сапог». Родовой деятельности так и не началось, потому никто не узнал, стал бы анатомически узкий Машкин таз клинически узким[111]или обошлось бы. У Маши Ивановой, врача акушера-гинеколога первой квалификационной категории, кандидата медицинских наук, на удивление здоровой, спортивной молодой женщины, вдруг сбесилось артериальное давление, моча стала напоминать хороший мясной бульон с содержанием белка, голени распухли на глазах, и Зильберман, сказав Женьке: «Преэклампсия. И ты знаешь, друг мой, что через полчаса приставка уже утилизируется, несмотря на всю нашу интенсивную терапию»,[112]дал команду разворачивать операционную. Женьку туда не пустили. Нет, он не нервничал, не суетился, не кричал, но его видимое тупое спокойствие было страшнее всяких истерик. Он не расслабился даже после того, как Вадим Георгиевич собственноручно, не доверив детской медсестре, вынес запелёнутого пупса в коридор и предложил пройти с ним в реанимацию новорождённых.

– Я спокоен. Девочка?

– Она.

– Ну, хоть раз Виталик не ошибся. Это хорошо, что девочка. Чувствую себя Реттом Батлером.[113]Вадим, почему в реанимацию?

– Просто понаблюдать, – соврал тот.

В реанимацию дитя Ивановых отправлялось в связи с чрезвычайной вялостью рефлексов.

– Почему она не кричала? Или я отсюда не слышал?

– Она очень серьёзная девочка. Пришла в мир молча. Да пищала, пищала, успокойся. Сейчас обслужу её и к тебе вернусь. Или лучше ты ко мне заходи. – Вадим Георгиевич быстро вышел из родзала.

Женька пришел в себя лишь после того, как Зильберман вышел из операционной. Он собственноручно завершил кесарево. Хотя ассистировали ему Златова и Некопаев, а уж специалистов такого уровня можно было оставить на послойное ушивание после основных этапов.

– Пойдём, всё будет в порядке.

– Я хочу её видеть.

– Ну, глянь. Только у нас пролонгированный наркоз, так что она тебя не увидит.

– Зачем? – В Женькиной памяти всплыли все ситуации, требовавшие пролонгации бессознания, и ни одна из них благоприятной, мягко говоря, не была.

– Затем. Ты не доверяешь мне? Или ты не доверяешь Потапову? Скажи, кому из бригады, состоящей из твоего учителя и твоих друзей, ты не доверяешь? Или Маша кому-то из нас дорога меньше, чем тебе?

– Вам она дорога. А для меня она – всё. Она – это я.

– Вот и замечательно. Пойдём, накатим по сотке за твою новорождённую дочь. Ты не находишь знаковым, друг и ученик мой, что и тебе, и твоей дочери помог прийти в мир один и тот же человек? Что-то, наверное опыт прошлых жизней и смертей, подсказывает мне, что это не просто случайность и может пригодиться, как Ивану-Царевичу мышка-норушка.

– Серый волк, – бесцветно поправил его Женька.

– Пойдём, серый волк. Заглянешь к Маше через полчаса. Всё будет хорошо.

С Машей действительно всё было в порядке, хотя послеоперационный период она перенесла более тяжко, чем принято в обычной женской популяции. Во многом знании – многие сами знаете что.

Евгений Иванович с Петром Александровичем так «напринимались» на радостях, вернее, для снятия стресса, что перешли на обоюдное «ты», и спустя некоторое время Женька – наверное, глупо писать «по памяти» – записал их хмельной диалог, никоим образом не касавшийся ни его жены, ни дела родовспоможения в целом. Женя вдруг, что было совершенно нехарактерно для него, впал во вселенское хмельное страдание и начал нести Зильберману, что, де, человечество катится в пропасть и все его беды, человечества вообще и Женьки Иванова в частности, не говоря уже о прелюбодее Зильбермане, что совокупляется со всё ещё крайне молоденькой акушерочкой Анечкой, положив на зрелую жену свою со вселенским прибором, от того, что не соблюдают они заповеди, что Господь транслировал посредством Моисея народу своему. И что, мол, было бы простительно Иванову, то всяким Зильберманам вообще страшный грех. Позже Женька много раз перечитывал «стенографию» этого хмельного диалога, находя в ней всё новые и новые смыслы. Потом и смыслы перестал искать, трепетно храня как память о своём Учителе, что помог прийти в этот мир и ему, и его дочери. Листы формата А-4, исписанные Женькиным каллиграфическим почерком, хранились в Машином «архивном сундуке», и она изредка перечитывала их во дни особого погружения в рутину земного. Вернее – в ночи, следующие за подобными днями. Стакан виски, сигарета и слова Петра Александровича, записанные Женькиным почерком, коему бы позавидовал лучший монастырский писарь, приводили её в состояние равновесия.