Читать книгу - "Изверг Род - Гилберт Соррентино"

чушь и бежит в магазин! Род закрывает учебник, смотрит на бабулю и повторяет, что в магазин не пойдет, не хочет идти в магазин, он устал от того, что его вечно посылают за всякими вещами, когда бабуле ни приспичит. Он поднимает глаза и видит бледное бабулино лицо, совершенно потрясенное, и тут же переводит взгляд на пол. Ему жаль, что он не может пойти, чуть не прибавляет он, однако прикусывает язык. Бабуля его все равно поколотит, жаль ему или не жаль, и немедленно передумав, взмолившись о прощении, со всех ног кинувшись в магазин за уксусом, он нисколько не смягчит и не избавится от наказания, которое бабуля, несомненно, сейчас придумывает. Будь что будет.

О, господи Иисусе, ниспошли ему наказание раз и навсегда.

Род съеживается, сидит, ждет, глаза превратились в щелочки, Род готовится к нестерпимой боли, которая закроет их совсем. Но боли нет, только страшная тишина.

Бабуля кладет лопаточку, идет к двери и приглушенной, идеально подстроенной версией девичьего фальцета клянется самим Иисусом, сыном господа бога, и тремя часами его мучений на кресте, что и не думала дожить до черного дня, когда ее собственный внук, мальчик, которого она холит и лелеет, невзирая на его неблагодарность и дегенеративные замашки, когда этот ужасный мальчишка открыто унизит ее в ее собственном доме, никогда не думала. Никогда. Дедушка и мать которым адресованы эти потрясенные, душераздирающие, жалостливые стенания, входят в кухню и выслушивают невероятную историю. Мать с дедушкой нависают над Родом, а бабуля прячется у них за спинами и издает звуки, какие-то звуки. Род с ужасом понимает, она что, хнычет? Она хнычет!

Господи Иисусе ебаный Христос!

Мать говорит, что Род вообще-то должен. Дедушка интересуется, кем Род себя возомнил. Мать говорит, у всех есть обязанности. Дедушка говорит, что работа, седьмого пота, ниггер, крыша, головой, еда, столе. Мать говорит, это ничего не стоит, и каждый свой крест. Дедушка говорит, что столе, еда, головой, крыша, ниггер, седьмого пота, работа. Бабуля хнычет, время от времени поминая Иисуса Христа, милосердную непорочную деву Марию, двенадцать апостолов и кто бы мог подумать, что. Мальчик. Мальчик! Бабуля хнычет.

Род вяло смотрит на материны ноги, затем на дедушкины, и говорит, что пойдет в магазин за уксусом и за чем угодно, если его мать попросит сходить в магазин, или дедушка попросит сходить в магазин. Но для бабули он в магазин не пойдет, не пойдет, он не может объяснить. Без толку говорить, он просто не пойдет. Для бабули. Он смотрит на них. У дедушки такое лицо, какое бывает, когда ему охота на пару глотков украдкой прихватить в ванную бутылку виски, а у матери — будто она тужится, пытаясь покакать. Бабуля, отчасти спрятавшаяся за материной спиной, замолкает.

Ни дедушке, ни матери и в голову не приходит попросить Рода сбегать в магазин — это немыслимо. Род это знает, и бабуля знает, и оба знают, что оба знают. Одну дикую секунду кухня вибрирует беззвучным электричеством тайного сговора бабули с Родом, их общего презрения к дедушке с матерью. Роду почти хочется оттолкнуть мать, заглянуть бабуле в лицо, увидеть пренебрежительную усмешку. Мать говорит, это не ее дом, она не может никуда Рода посылать, готовит бабуля, если бабуле нужно, что ей нужно, тут и обсуждать нечего, мать рассчитывает, что Род, конечно, сходит в магазин, если что-то понадобится ей, и бабуля тоже вправе рассчитывать, вправе рассчитывать, что, и кем вообще Род себя возомнил? Послушная долгу, она трусливо дает Роду пощечину, и Род почти видит, как бабулины губы изгибаются в улыбочке. Дедушка говорит, что он думает точно так же, абсолютно, на сто процентов. Он согласен с каждым материным словом и бабулиным, разумеется, тоже, он не может понять, что это Род такое вытворяет, изображая из себя невесть кого, а дедушка ни за что, нет, ни за какие коврижки не попросит Рода куда-то ходить! Потому что, как сказала мать. А мать есть мать. В конце речи дедушка сообщает, что весь этот сыр-бор из-за уксуса, — просто, ну, весь сыр-бор из-за уксуса, а ему даже не нужен уксус к фасоли.

Некоторое время все в замешательстве топчутся на кухне, потом мать накрывает на стол, бабуля, пошмыгивая носом, жарит мясо с луком, как всегда, подходит время ужина, который все поглощают, завершив обрывками кислой беседы. Как ни поразительно, о поразительном непослушании Рода не упоминают, и наказывать его бабуля вроде не собирается. Напротив, когда нужно, она говорит с Родом, явно смягчая свой обычный тон.

Неужели самоуверенность Рода как-то утихомирила бабулины надругательства и пренебрежение, глумление и оскорбления?

Нет. Род знает. Нет.

Наутро бабуля спрашивает, не хочет ли Род яичницу на завтрак — неслыханное предложение. Он ничем не выдает удивления и буднично отвечает, что яичница — это отлично. Матери с дедушкой бабуля яичницу не предлагает, а они старательно делают вид, что не заметили. Вся сцена дико хрупка и ненормальна.

По дороге в школу Род все обдумывает и — легко, совсем легко — приходит к выводу, к убеждению даже, что бабуля непременно устроит так, чтобы мятеж был подавлен чем-то невиданным: она не хочет, чтобы Род забыл, чтобы притупилось воспоминание о бунте. Она хочет, чтобы память об этом никогда не потеряла живости, хочет, чтобы он с кристальной ясностью запомнил, как сказал ей «нет».

Нет. Бабуле. Нет. Род сказал бабуле нет

Род вспоминает улыбку, которой бабуля одарила его, подав яичницу, улыбку, столь тщательно продуманную, дабы скрыть злобу и жестокость, что злобу и жестокость источала сама ее фальшивая обертка. Но Род знает, что он один ее раскусил, мать с дедушкой по глупости увидели только вроде как признак улучшения — чего? Всего.

Ха-ха, говорит Род. И еще раз — ха-ха. Хуй-ня, говорит он.

Он идет в школу, шаркает, тащится и тянет время, он знает, лучше не стало, но что-то изменилось. И еще знает: бабуля готовит Роду нечто такое, что, быть может, даже ее саму изумит кропотливой мелочной жестокостью. Он отвечает на безусловно нависшую угрозу, опрокинув переполненный зловонный мусорный бак и заявив — гнилые зубы стиснуты, осколки сумеречной души уже не склеить, — что видал бабулю в гробу и в белых тапочках.

Сорок восемь

После чудовищного «нет» проходит несколько недель, и хотя бабуля по-прежнему оскорбляет, лупит и порет Рода, ничего из ряда вон выходящего в ее экзекуциях нет, ничего такого, за что, по мнению Рода, бог смог бы навеки упечь