Читать книгу - "Ангельский рожок - Дина Рубина"

Наконец назначена была дата, она поехала.

Стояли холодные дни конца августа. По утрам уже блестели инеем серёжки на берёзах. Окна в поезде стыли утренним туманцем, и мёрзлая трава серебрилась на косогорах. Надежда шёпотом хвалила себя папкиными словами – «Молодец, Надюха!» – за то, что прихватила куртку. В провинции, с её пронизывающими ветрами, могло быть гораздо зябче, гораздо холоднее, чем в Москве.

На вокзале в Смоленске её встречали два молчаливых, понурых и обтрёпанных мужика. Не завсегдатаи частного лондонского клуба. Один – без уха, как Ван Гог, а место, где оно раньше было, залеплено грязным пластырем. Второй – в очень коротком и узком плаще, неизвестно с кого снятом. Впрочем, трезвые. Она не испугалась, не удивилась: в провинции такая жизнь была – не до улыбок и не до светской бормотни.

На её вопросы мужики отвечали кратко, но ясно: место ловли заветного дуба находится в ста километрах от Смоленска, близ деревни, где из дворянского пруда девятнадцатого века пресловутый дуб предстоит ещё извлечь.

– Что значит: «извлечь»?

– Вытянуть.

– Хм.

– Ночью.

– Почему – ночью? – испуганно спросила Надежда. Она, вообще, думала, что дуб, как ленивый старый сом, давно вытащен из-под коряги и, толково упакованный, с надлежащим «сертификатом» дожидается её на складе треста. Однако…

Однако по виду двух «сотрудников» можно было уже и о самом тресте составить кое-какое мнение. Хотя дворянские имения давненько ушли в историческое прошлое, сам пруд и его содержимое, похоже, кем-то охранялись. Стало быть, «извлечение» дуба выходило делом незаконным? То-то и оно. «Когда, – думала Надежда ожесточённо, шагая по перрону вокзала между двумя угрюмыми «сотрудниками треста», – когда я избавлюсь от поляков?!»

До вечера сидели втроём на кухне, в доме чьей-то отсутствующей племянницы Юляши, пили чай, рассуждали о тяжёлых временах. Мужики – Слава и Николай – оказались семейными серьёзными людьми, но оба ныне безработные, так что…

– У Славки, вон, вообще рак уха нашли…

– А разве бывает – рак уха? – робко спросила Надежда.

– Бывает не бывает, а ухо оттяпали, – спокойно заметил Славка.

Надежда послушала их истории, повздыхала, согласилась, что жизнь сейчас пошла – чёрт её знает, что за жизнь…

К ночи собрались, вышли во двор. Там уже стоял под незрячей потерянной луной кем-то пригнанный «КамАЗ» – тоже, вероятно, левый, – на котором и предполагалось добираться до места. Надежду подсадили, она уселась между мужиками, и с погашенными фарами «КамАЗ» выехал на побитую трассу…

Гнали по ухабам в полном молчании и вроде как в беспамятстве, и в таком же беспамятстве неслись по небу тучи, поминутно распахивая рваную серую рогожу, из которой вываливалась всё та же убогая ворованная луна.

Через два часа Надежда сидела на каком-то пригорке, прижимая к животу сумку с немалыми деньгами, ощупывая глазами темноту, бегучие блики на маслянисто-чёрной глади пруда, в темноте – необозримого. Она нервничала, пытаясь угадать, что её здесь ждёт. Припустил занудный вкрадчивый дождик, она накинула капюшон куртки и сдвинула его козырьком на глаза.

А мужики, судя по всему, к работе этой оказались привычными и ловкими: достали из кузова «КамАЗа» багры – длинные палки с железными крюками на конце, верёвки, резиновые чёрные водолазные костюмы. Раздевшись до трусов у самой воды, натянули костюмы, нацепили маски и пошли…

Они медленно входили в тёмную и тяжёлую, наверняка холоднющую воду пруда, осторожно прощупывая дно баграми, а Надежда, поёживаясь от дождя, гадала – что они там подцепят, и откуда знают, где именно дожидается их бревно? И кто всё это разведывает, и кто определяет: действительно ли то морёный столетьями дуб или просто ствол какой-нибудь гнилой ольхи, пролежавший на берегу с прошлой весны и закатанный в воду позавчера? «Сертификат!» – вспомнила она, и ей стало ещё холоднее и неуютнее. Да они и слова такого не знают. «Трест»! Ха! Мужикам, судя по всему, было всё равно, где и чем добыть денег на пропитание семей. А вдруг они решат (это шепнула «Якальна»), что вытягивать старинное могучее бревно куда тягомотнее, чем отнять доллары, придушить девчонку и упокоить её на дне этого самого дворянского… «А у тебя, блин, Лёшик – сирота, никому, кроме тебя, не нужен, – вот дура ж ты окаянная! Послать к чёрту поляков, и послать как можно скорее – если выберешься отсюда живой, бревно ты морёное! – И спохватилась, и молча прикрикнула на себя: – Прекрати! Возьми себя в руки… Мужики как мужики. Тоже детные, тоже хотят на своих деток заработать».

Ночь катилась по чёрной воде озера, бликовала в пустых консервных жестянках на травяном склоне. Кроны деревьев скорбно шелестели под куполом мрака… Мужики то погружались, соскальзывая в воду по самую шею, то выставлялись из воды, изредка показывая взмахами рук – ничего, мол, терпи, жди! Снова ныряли…

Надежда сидела и ждала.

Отрепья сизого пепла летели над головой, то накрывая тусклый грошик луны, то вновь выкатывая его на чёрную бочку неба, и всё казалось: выскочат сторожа, наставят берданки, завопят «руки!», закуют в кандалы – и утащат куда-то от жизни, от Лёшика, от книг. А то и пристрелят сгоряча. Она уже полчаса как плакала безнадёжными стылыми слезами, шёпотом скороговоркой повторяя: «Господи и все святые-твои-пресвятые, какие только есть у тебя где-то там, мне бы только вернуться к моему ребёночку!»

Наконец оба водолаза тяжело поднялись из чёрной воды, продели каждый голову и плечи в верёвочную петлю, медленно развернулись к берегу… и двинулись, с бурлацкой натугой вытягивая что-то из глубины. Похоже, поймали этот самый морёный, заволновалась Надежда. Негромко позвала:

– Ну что, ребята, как? – Те молча выставили большие пальцы – порядок, мол! И тащили, тащили, отступая и оступаясь, снова натягивая грудью верёвки… Тащили, нещадно матерясь; дуб не дуб, а пёс его знает, что за саркофаг из глубин вытягивали.

Через полчаса огромное бревно выползло из воды на траву. Мужики стянули с себя мокрую резину и, раздевшись догола, совершенно не стесняясь Надежды, принялись растирать себя какими-то тряпками, валявшимися под сиденьем «КамАЗа». И она не отводила глаз – с ранней юности, ещё когда мыла и ворочала папку, привыкла считать мужское естество чем-то родным: папка, Аристарх, Лёшик – всё это была родная плоть. Заворожённо глядела на мокрые блестящие, коряво-мускулистые тела, серебряно вспыхивающие под воровской луной, ускользающей из туч.

Оделись, достали бутылку водки и разлили на троих во что попало – Надежде досталось лучшее: жестяная крышка от термоса. Она благодарно махнула всё разом – очень продрогла. Пока ребята возились с бревном, – распиливали его пилой на три части, уверяя, что каждая весит как гранитный памятник (и правда, блестящие срезы бликовали, как полированный гранит), – она посидела ещё на пригорке, покорно ожидая окончания работ.

Ночь выкипала клочьями серого тумана, уносила их дальше и дальше, и, по мере того как прояснялось небо, светлела и вода в озере, у берегов заштрихованная камышами. Когда развиднелось ещё, впереди восстал дальний берег с крутой горкой, на которой – вот и сюрприз! – вначале контурами, а затем и цветом проявилась и заголубела, отражаясь в воде, церковь с тремя ладными весёлыми куполами. «Утро, – подумала Надежда, откидывая капюшон, – утро, слава богу: жизнь, книги, Лёшик!»