Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Взяв за кружевную спинку, пододвинул невесомое пластмассовое креслице, сел. Официант в белом поднёс карту, а Германтов, не заглядывая в меню, попросил сразу принести минеральную воду, кофе и миндаль. Радостно – вот и атмосфера, вот и атмосфера! – вытащил ноутбук из плоского накладного кармана сумки… Хлопок: лопнуло стекло софита, посыпались осколки, но оркестр играл, и Германтов с какой-то безучастностью улыбнулся – всё вокруг принадлежало ему, и спонтанный спектакль в многолюдном этом зале под открытым небом ставился для него одного, ну а стёкла в его зрелищном владении, пусть и разбиваясь, могли разбиваться лишь к счастью.

Открыл ноутбук, однако же… Сразу завис?

Перезагрузил.

И заметил вдруг невысокую, с лёгкой походкой, фигурку в длинном чёрном, с кружевной пелериной плаще и маске, пересекавшую площадь. Германтову внезапно вспомнился длиннополый чёрный плащ, свисавший с бронзового крючка на вешалке в сиявшем заморскими мраморами вестибюле дворца Беретти; неужели? Ох, в это самое время у Веры ещё длился сердечный приступ, пока лекарство не помогало, удавалось лишь снять острую боль. Оксана порывалась вызвать врача и скоро, скоро уже, через час всего, вызовет… Ох, Вера, Вера, до чего же худо было ей после ухода Германтова, мрачные предчувствия мучили…

– Правда, что смерть во время карнавала считалась в Венеции почётной и желанной? – спросила женщина с растрёпанными волосами.

– Вроде бы так, но мы с тобой опоздали на карнавал, уже рожки и ножки от карнавала остались, нам это уже не дано проверить, – ответил бритоголовый мужчина и отхлебнул просекко.

– И мне подлей.

Отпила.

– Разве карнавал не продолжался в прежние времена еще с полгода после формального завершения?

– Но главная стадия вакханалии длилась всего неделю. Потом каждый, кто хотел, продолжал гульбу на свой страх и риск.

– Как сейчас, когда пьяненькие ряженые бродят всё ещё среди тех, кто протрезвел и переоделся в цивильные платья?

– Примерно.

Он ждал, то напряжённо, то расслабленно ждал озарений, наитий и прочих даров неба, в результате – глупейшие открытия и глупейшие их опровержения, но в болезненной канители споров с самим собой замысел рос и дорос до философских высот, где уже на метафизическом уровне встречались Сущее и Кажущееся. При этом замысел расширялся: разбухли файлы, и что теперь? В тематические файлы-разделы сейчас заглядывать он не будет, если и заглянет в какой-нибудь из файлов, то разве что в файл «соображения», в этот возбуждающий хаос частностей. Но сейчас, накануне встречи с натурой, он оживит в памяти фрески, перетекающие одна в другую, образующие пространственную картину, в которой сочетаются-сталкиваются, взаимно деформируясь, реальные проекции-измерения архитектуры и иллюзорные проекции изображений. Попристальней всмотрится в росписи Зала Олимпа и Крестового зала, а уж завтра… Пискнет Saab, и они приедут к одиннадцати часам, когда солнце будет уже высоко, а бестолково шумные, охающие-ахающие экскурсанты не успеют ещё понаехать. Он войдёт в виллу один, Вера, как и обещала, деликатно оставит его наедине с запечатлённым, как бы разъевшим красками камни, однако всё ещё длящимся конфликтом Палладио и Веронезе, а сама погуляет в саду.

– Посмотри, есть в меню земляника?

– Есть.

– Лесная?

– Лесная.

– Возьми, со сметаной.

– Со сметаной нет, только со взбитыми сливками.

– Но я хочу со сметаной.

– Нет сметаны.

– Хочу со сметаной!

– Я не волшебник, возьми землянику с сахаром.

– Думаешь, кислая?

– Не исключено.

– Ладно, с сахаром, и ещё мороженое.

– Какое?

– Лимонное… Нет, ореховое.

Компьютер перезагрузился.

И решительно вдохнув розовый воздух, Германтов увидел, что ему пришло письмо.

От Ванды!

Юра! – писала Ванда, – Как жаль, что тебя здесь нет! Я в кафе на Сан-Марко, сейчас изумительный тёплый вечер, и я опять тебя вспоминаю, и вспоминаю вечерний Рим, веранду на Пинчо, как жаль, что…

А он вспомнил свербяще тревожный звук, мельтешение миллионов точечек на розовевшем фоне, вспомнил обеспокоенную стаю скворцов над вечерним Римом и только потом подумал: она в кафе на Сан-Марко? Где-то, возможно, рядом… Он тут же отогнал эту мысль.

Официант поставил на столик чашку кофе, минеральную воду, тарелочку с жареным миндалём, положил рядом две бумажные салфетки.

Но Германтов не замечал ни принесённого ему заказа, ни…

Где он – неужели, как и Ванда, он действительно в кафе на Сан-Марко? Всё, такое знакомое, плыло в розовом свете, дрожало.

И отдаться хотелось этой убаюкивающей световой вибрации.

Вздохнул… Но дело прежде и превыше всего. Вскоре он пройдёт, непременно пройдёт сквозь живописную иллюзию, натыкаясь на реальные углы и простенки, а пока на экране ноутбука вспыхнула плафонная роспись в зале Олимпа. Купол, возникший на полуциркульном своде, – восьмиугольные небеса, в зените боги олицетворения планет, по углам – боги стихий; телесно-нежный колорит, все оттенки охры, оранжеватые и красноватые, коричневатые пятна драпировок, и – точно драгоценности в футлярчиках, на чёрном бархате – аллегорические фигурки, как бы выточенные из слоновой кости, а в угловых ячейках… а в люнетах… Перевёл взгляд на написанный на своде балкон, с хозяйкой виллы и служанкой, с попугаем, который прогуливался по балюстраде.

Тот самый попугай?

Увеличил, приблизил – видел каждое пёрышко; радующая окраска болтливой птички окончательно его успокоила, подумал, что всё хорошо, никакие планы не поломались, никто и ничто его не сбили с толка.

Взгляд Германтова тонул в тёплом золотистом колорите фрески, обволакивающей архитектуру, понуждающей о ней, об архитектуре как объёмно-пространственной непреложности, поскорей забыть и покориться пьянящим радостям мазков и затёков, многократно виденых, но – неизменно притягательных… Его окутывало цветоносное марево, и он думал: а что, собственно, сделал Веронезе дурного – посмотрел на архитектуру Палладио сквозь радужный фильтр? Изображения между тем оживали, снова яблоки, апельсины выпадали из расписанных стен и катались по полу, гиперреальные слуги отделялись от порталов, чтобы поклониться ему, как если бы принимали его за подлинного владельца виллы, порталы, он едва к ним приближался, гостеприимно расширялись… Вот и дородная Джустина Барбаро помахала ему с балкона.

Одиннадцать раз пробили в колокол мавры, и сразу после одиннадцатого удара Германтов, довольный, высчитал: всего-то полсуток оставалось ему до того, как он всё это увидит в натуре.

Неожиданно попугай вспорхнул с балюстрады, вылетел за край экрана, задев жёлто-зелёным крылышком розовые резные камни собора, и – опять? – спланировал на руку пробегавшего мимо карлика.