Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

– Спасибо за внимание. Итак, – заговорил размеренно, как на лекции, – античность давно лежала в руинах, почему бы не возродить? Но ничего не повторяется… При том что внеисторическая мечта о возрождении обернулась нежданной новизной, она получилась фантастически плодотворной! Казалось бы, в Ренессансе, немало вдохновлённом античностью, прочно соединились статика с динамикой и гармония с прорывами к динамической дисгармонии; вспомним о двух эстетиках – аристотелевской (отражательной) и платоновской (идеецентричной). Я с разных сторон захожу, однако говорю об одном и том же! В искусстве и спорили, и воссоединялись два противоречивых начала изобразительности. Но по мере развития искусства – восстановите в памяти временную панораму поступательно и всё быстрей сменяемых стилей, не говоря уже о лихорадочной гонке «измов» – динамика нарастала: христианская компонента как бы зримо брала верх и всё смелее взламывала оболочку заимствованной у античности гармонии. Как бы? Да, по мере ускорявшегося развития – или ускорявшейся деградации, кому что нравится, – где-то на грани девятнадцатого и двадцатого веков произошла подмена: христианские сущности, приводившие в движение мир индивидуальной души, под кистями художников, регистрировавших нараставшую сумятицу в сердцах и умах, сходили на нет и даже решительно превращались в собственную устрашающую противоположность. Сущностная дисгармоничность вырождалась в тот или этот, но – исключительно разрушительный формальный приём: вроде бы против воли Творца безудержно множились картины обезумевшей ломки всего нашего мира…

– Строили, строили, и опять – руины?

– Очевидно, завершается многовековой цикл культурного развития. А в конце каждого цикла разваливается своя Вавилонская башня.

– Вы вчера коснулись гипотезы относительно непричастности Бога к сотворению мироздания, – вспомнила Вера. – Будто бы, по вашему мнению, у Бога не нашлось для этого времени.

– По мнению астрофизиков, – мягко поправил. – Это они, самые смелые из астрофизиков, считают, что до Большого врыва, породившего нашу Вселенную, время вообще не существовало.

– Хорошо, а как же обстоит дело с творением внутри самого искусства? При создании конкретного произведения, надеюсь, время существует?

– И да, и нет.

– Формула в вашем духе!

– Вы сами, – улыбался, – вытолкнули меня на зыбкую почву. Но таков уж парадокс творчества: в кардинальный миг его – во всяком случае, по субъективным ощущениям самого художника – монотонно тикающее время будто бы разрывается, и он, художник, угодивший в разрыв, творит в темпоральном вакууме.

– Останемся на зыбкой почве? Время, вы сказали, можно выразить только в пространственных категориях, а как можно выразить-изобразить смерть?

– Думаю, только в категориях и образах жизни.

– А духовное выразимо только через телесное, материальное?

– Думаю, так.

– Как именно в искусстве выразить смерть? Выразить средствами, как бы отвергающими цель, во всяком случае, противными цели? Какая-то квадратура круга. ЮМ, прошу вас, порассуждайте.

– Хотите меня с зыбкой почвы спихнуть в трясину?

– Мы вас спасём, если сами не справитесь, мы вас за волосы вытащим, – пообещала Оксана.

– Всякая смерть, – начал Германтов, – пробивает невидимую брешь в ткани бытия, брешь – в ничто, ибо и сколь угодно красочно нафантазированное Царство Небесное, как бы брешь заполняющее теми ли, этими образами, изъятыми из реальности, суть всё то же ничто, хотя подобные фантазии лишь уводят от трансцендентной сути.

– Что же не уводит?

– Честная иносказательная попытка изобразить брешь как брешь, то есть – как абсолютную пустоту.

Вера перестала жевать, а рука Оксаны с вилкой, на которую был наколот ломтик цукини, зависла в воздухе.

– Но, – у Веры золотом блеснули глаза, – можно ли, вспомнив то, что вы только что говорили, изобразить пустоту саму по себе, вне категорий наполненности?

– Это хитрая художественная задача, – Германтов отпил вина, – её можно решить, присматриваясь к ткани бытия на границах с брешью… Фокус в том, что, пробивая брешь, смерть деформирует и саму бытийную ткань.

– Опять деформации как средство изображения идеи?

– Опять: деформации видимого используются для изображения невидимого, в том числе – и посмертной пустоты, это ведь ключевой художественный приём.

– Когда и как дошли вы до этой простенькой мысли?

– Давно, когда удалось всеми правдами и неправдами посмотреть ранние фильмы Антониони. Там на удивление зримо передано зияние, замещавшее ушедшего – в антониониевских терминах исчезнувшего – человека. Зияние – словно колеблемое, словно передвижное, знобяще-ютящееся то в гостиной, между накрытым столом и камином, то между крыльцом виллы и садом. Хотите верьте, хотите нет, но я видел на киноэкране конфигурацию смертельной бреши, чуял, как тянуло из неё потусторонним холодом.

– Б-р-р-р, – передёрнулась Оксана, сняла жилетку и повесила её на спинку кресла.

– Получается, что…

– Что таким образом на целлулоиде запечатлевалась сама смерть – субстанция неведомого нам измерения.

– Б-р-р-р, – на сей раз передёрнулась Вера и тоже подцепила ломтик цукини вилкой. – Мне с вашей подачи вспомнился опять Алексеев: это ли не радость, что скорбь уже так глубока… А вы, ЮМ, помните?

– Помню, это «На темы Ницше».

– Да:

Это ли не радость

что скорбь уже так глубока? –

если заглянуть в неё

то дна не увидишь

как ни старайся

горько плачут в лесу осины

после дождя

и страшен облик горизонта

полузадушенного подушками облаков

но я радуюсь от души, –

у Веры вспыхнули диким огнём глаза, а щёки мертвенно побледнели:

это ли не радость

что скорбь так несказанно глубока? –

если заглянуть в неё

дух захватывает.

И уже доедали телячью печёнку с маринованными цукини и базиликом, допивали розовое вино, когда Оксана с обидой в голосе сказала:

– Пусть цифры в зрачках Джоконды, как на биржевом табло, выпрыгивают, если вообще выпрыгивают, пусть даже цифры – фикция и это лишь чьи-то домыслы, но вы ведь знаете, Юрий Михайлович, что Микеланджело в Сикстинской капелле изобразил на плафонной фреске человеческий мозг?

– Знаю, вернее, готов в это поверить, так как верю глазам своим.

– Он ведь не мог видеть человеческий мозг в натуре, а узнаваемо-точно написал, хотя образно…

– Не исключено, что мог видеть: Микеланджело, знаток анатомии, не раз присутствовал при вскрытии трупов. Но скорей всего вы, Оксаночка, правы, это интуитивное прозрение.

Германтов мысленно задрал голову.