Читать книгу - "Орлы и ангелы - Юли Цее"

Подстилка в гамаке воняет мышиным пометом. Спальный мешок из искусственного материала, вот что такое эта подстилка, и почему-то обшитый блестками, что, видимо, должно было помешать мышам вгрызаться в материю и заводить в ее глубине свои норы. С другой стороны, я вообще не понимаю, чего им в гамаке искать. Тем более что попадать сюда мыши могут, только взбираясь по столбу, а затем спускаясь по косым веревкам, как кинотрюкачи над пропастью.

Свешиваю одну ногу, достаю пальцами до земли, отталкиваюсь, начинаю легонько раскачиваться. Потная спина и искусственный шелк спального мешка — это горючая смесь, но я слишком измучен, чтобы почесаться. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе зуд как чисто нервического свойства феномен, как один из факторов в целом ряду, в который входят также, например, головная боль или жжение в глазах. Внезапно я замечаю, как сильно отощал: ребра выступают, торчат как горные гребни на закате, живота нет, колени как галька, обточенная волной, икры как канаты из проволоки. Выглядит это хорошо.

Клара стоит у грифельной доски и рассматривает сделанные бледным мелом рисунки. Она тоже сняла брюки. Дверь во двор распахнута, зазубренный острый луч тянется по земле, целясь в кларины босые пятки. Когда мы сюда прибыли, термометр у входной двери показывал уже тридцать два градуса — и это в десять утра! Я пару раз пнул ногой дверь без малейшего результата. Наконец обратил внимание на приставленную к стене старую печь-буржуйку и нащупал в отверстии, куда, должно быть, раньше вставлялась труба, большой ключ. Оказался он влажным, и на пальцах у меня теперь оранжевая ржавчина, отмыть которую не удалось.

А знаешь, спрашивает Клара, что означают эти каракули?

Ставит ногу на край деревянного настила, тот угрожающе скрипит, потом умолкает. Пол здесь цементный, лишь на две трети покрытый грубым дощатым настилом, приколоченным к поперечным балкам. В щели между цементом и досками, а шириной она в ладонь, живут мыши.

Клара перешагивает через пса и подходит ко мне, упирается мне коленом в колено. Другой ногой запутывается в ремнях своего валяющегося на полу саквояжа, спотыкается, отступает на шаг, опрокидывает ведро для мусора, из которого выкатывается один-единственный бумажный контейнер из-под йогурта. Жак Ширак, сорвавшись с места, убегает во двор. Во всем помещении нет и двадцати квадратных метров, гамак занимает середину комнаты, по углам стоят коробки с книгами и стопка толстенных руководств по компьютерному делу, обложки которых сгнили от сырости. Единственным незанятым местом является непокрытый досками участок цементного пола между дверью и грифельной доской, не занятый ничем, не считая двух металлических шкафчиков, высотой они нормальному человеку по пояс. Один из этих шкафчиков — кухня, а другой — ванная.

Клара берет лист бумаги из целого слоя, которым покрыт весь письменный стол. Держа его наготове, подсаживается к грифельной доске на краешек дощатого пола. Сучковатые и занозистые доски наверняка готовят сущие мучения ее практически обнаженным бедрам.

Я рад, что удобнее ей здесь не устроиться. Кроме гамака, в комнате только козлы с поролоновым матрасом у письменного стола, точно такие же, как те, на которых лежит столешница. Если бы Кларе удалось пристроиться чуть комфортабельнее, если б ей было хотя бы к чему прислонить спину, она бы моментально заснула. А мои собственные глаза открыты наполовину, как жалюзи с испорченным механизмом, и в моем мозгу медленно и туманно проплывает череда станций метро, выдержанных в стиле венского модерна, одна неотличима от другой, и после каждых пяти открывается панорама дворца Шёнбрунн с примыкающим к нему парком, разумеется по правую руку Если бы Клара заснула, мое состояние походило бы на бдение у смертного ложа.

Все время смотрит то на доску, то на листок, срисовывает изображения, сделанные мелом. Это явно бессмысленное занятие, ничего мало-мальски значимого здесь бы не оставили.

Похоже, говорит она, на записи, сделанные на одном из языков программирования.

Как раз когда она произносит слова «языки программирования», я вижу, какой ручкой она пишет. Толстая, как сарделька; трехцветная — желто-красно-синяя.

Откуда у тебя эта ручка, спрашиваю.

А что, говорит, лежала среди бумаг на столе.

Строго говоря, Клара должна знать, были ли Том с Джесси знакомы или не были. Но мысль о том, что в жизни Джесси могли иметься не только разрозненные эпизоды, но и люди, о существовании которых я даже не догадывался, оказывается настолько невыносимой, что я Кларе вопроса не задаю. Уж лучше поверить в какое-нибудь фантастическое совпадение, в абсурдное сходство или в повсеместное распространение трехцветных авторучек.

Что-то цепляется мне на палец, подношу правую руку к свету. К костяшке указательного пристал волос — толстый, черный и курчавый, а когда я его разматываю, в нем оказывается добрых полметра. Волос восточного человека, вне всякого сомнения.

Погляди-ка, говорю.

Клара поворачивает голову и смотрит на поднятый мною указательный палец.

Я ничего не вижу.

Тогда подойди.

На бедрах у нее багровый оттиск половицы со всеми сучками и занозами. Наклоняется ко мне.