Читать книгу - "Ладья темных странствий. Избранная проза - Борис Кудряков"

Отца моего забрали ночью. Он прервал свои мечтания о сыне инженере и стал пильщиком. Не знаешь – научишь, не хочешь – заставим. Он где-то что-то строил, перестраивал, копал, закапывал, напевал: Вы здесь из… разжигали пламя, спасибо вам, я греюсь у костра. Через пятнадцать лет к нам пришла официальная тётя с ридикюлем и принесла официальные извинения: папу грохнули по ошибке.

Над проспектами и каналами закружили самолёты. «Сижу, читаю без лампады…» Где-то бомбили, кого-то засыпало, что-то стреляло, куда-то маршировали. Напрасно старуха ждёт парня домой, ей скажут, она не услышит. Серьёзное то было время. Мемуары о нём неплохо кормят сегодняшних литераторов. Меня учили фрезерному делу в ремеслухе. Я часто болел, то дизентерия, то дистрофия, то туберкулёз… твою мать.

Мне было скучно жить. Грязь сменялась пылью, пыль болезнью. Иногда бегали смотреть, как дерутся на ножах или пляшут под баян вкруг пивного ларька. Делали самопалы, заряжали их рублеными гвоздями. Я на дуэли одному подонку ухо отстрелил. Он за это, сучье вымя, ключицу мне ящиком расх…л. Старшие ребята пускали слюни над трофейными порно-открытками в затхлом бомбоубежище. П…ли от тоски маменькиных сынков. Тот, кто половчее, в 12 лет неизвестным способом стал мужчиной и носил в кармане гондоны, выловленные в Обводном канале. Родители мои были самоё заурядность. Мать до сих пор на паучий манер убивает досуг вязаньем; папуля скрывается от меня на том свете, а то разорвал бы его как муху: не мог свой надой протеина сцедить в отхожую яму! Меня зачали на ипподроме, – как сказала гадалка, – за минуту до того, как гнедой Колос (старожилы помнят) принёс, – добавил муж гадалки, – выигрыш моему папеньке, о котором выше было сказано, что его в тяжкое время грохнули для пользы отечества ради, к этой теме вернётся мой сын, если я его через минуту зачну – моя любовница дрыхнет, я прошёл на кухню, выпил десяток флаконов валерьянки, запьянел (истина в вине, а не в водке) и вернулся к теме своего детства.

Меня зачали днём в дождь прямо на скамейке, не раз видел я эту сцену и сам бывал на ней. Последнюю и первую радость ощутил, когда научился завязывать шнурки не на один, а на три бантика, что и было отпраздновано под столом (там моё ранчо) куском старых обоев со сладким клеем. Клянусь всем, если таковое есть, больше никогда не был так счастлив. Из меня, быть может, получился бы преподаватель завязывания, лет через тридцать, смотришь, – высшая школа повяза, диссертантство, почтенное ожирение… подошва за день сгибается две тысячи раз… мысль?.. больше… о чём это я? о детстве! Значит, родился. Что ж, обратно не затолкаешь, урожай получился второсортный. В два года я выкидывал из окна кукол, нравилась игра в нераскрывшийся парашют. Однажды, налив воды в бутылку, вручил матери: Мой друг, это запас на случай войны. Дальновидностью отличался с пелёнок. Старшая сестра умерла до меня, её похоронили вблизи барака, из него выглянул полюбоваться незабудками, они украшали холмик над сестрой. В неё сытый копр загонял бетонную сваю. Здесь будет со временем дом, и там будет современный дом, везде будет дом стоять и быть, жить и смеяться в… доме всегда, определение опускаю. Или здесь построят гараж? Остроумно! В детском лагере обожали игру в профессии. За форте-пиано садилась воспитательница, баба-пень, лысая башка; она наигрывала марш, а мы ходили по кругу строевым шагом с отмашкой рук, с оттяжкой носочка, с пристяжкой соплей-воплей ссаной радости крошечных обормотов. Музыка внезапно обрывалась. Мы замирали в разных позах, изображающих кое-что: кухарку, охотника в засаде, продавщицу, пограничника в зоосаде, врача, прослушивающего грудную клетку и (о, детство!) находящего что-то в клетке, грузчика и даже ворюгу. Я же часто застывал в позе не то футболиста, не то борца за гуманизм. Воспитательница ходила между живыми скульптурами и наводила последние штрихи. Моя поза вызывала у неё икоту и пот, она выламывала нежные конечности и превращала меня в счетовода. Если уважаемая читательница позволит (пусть только не позволит!) продолжить рассказ, я продолжу его в том же детском лагере; рассадив на коврике, читали нам сказку про волка и шапочку. Я знал, что это очередная нае…ка и размышлял не над тем, откуда берутся волки, а откуда приходят мудрые шапочки. Мой лобик, в меру узкий, бледный лобик кретина и сволочишки, лобик, закрывающий мозг, неспособный до сих пор понять, как работает радио, мой лобик морщился от усилия понять – почему я сижу здесь, среди ненавистных ровесников, ещё больших дебилов, чем я, а не бегаю по траве-мураве. Сотоварищи по причмокиванию над похлёбкой, испытывая первый оргазм от незамысловатой фабулы, сидели, отвесив челюсти. Вдруг за окном над любимейшим городом поплыли гудки заводов и паровозов. Мне исключительно дороги все штампы, в том числе «поплыли (брассом) гудки…» В тот день над утренней лосиной в каком-то неземном майонезе (апрельонезе) скончался кормчий. Скосив глаз на портрет, воспитательница подняла нос и, после минуты анабиоза, в трёх словах поведала о его изнурительном детстве, трудовой ниве, о страшных мучениях, их она живописала особенно. И в то время, как вся материя справляла траур по усопшему, а боги выжимали слёзы из пиджаков, а то самое время я рассмеялся. Так родился пересмешник. Тотчас меня отвели в козлятник, и там кузькина мать показала, как зимуют крабы. Их мясо автор обожал до самой смерти, но… архитекторов не любил. Дело в том, что меня п…ли по почкам (с ними я разделаюсь не без помощи ликёро-водочного завода) деталью от игры «Юный архитектор», стропилиной крыши будущего. Да-с, непротивление злом…

Свой первый рассказ я состряпал на втором году ликвидации безграмотности. В нём описывалось возвращение блудного сына. Оригинальная тема. После долгих скитаний сын, хромой и босой, стучится в обшарпанную дверь. Мать (как раз!) при смерти. Он на коленях (на своих) перед её кроватью. Мать лежит на столе. Тепло. Состояние безнадёжное. Крики: я виноват, я сука. Мать лежит. Совсем тепло. Крики сильней, они поднимают больную, но оказывается, что это не его мать (а, какой я изобретательный); она от испуга падает лицом на раскалённую, с остатками чьих-то яиц сковородку. Жарко. Полная безликость. Сын чужой матери сатанеет. Он спасает, себя он не любит. Он любит уже весь мир, его везут на лесозаготовки, где он становится, так сказать, правильным парнем. Спустя век я с восторгом читаю, выдавая теперь за пародию, этот рассказ. Слушатели катаются по полу. Второй и третий опусы написал на темы не менее исключительные. Бродяги, одиночки, калеки; вообще тёмный мир занимал тогда значительную часть в творчестве. Затем погрузился в другую тему – отвергнутая любовь. Но и здесь не заслужил даже банного веника, куда там до лавров. С технологией воркования не был знаком, на уроках анатомии падал от стыда в обморок (потом писал доносы на учителей), а первая и единственная «связь» случилась лишь в 60 лет, что делать, только к этому сроку появились первичные половые признаки.

Молодой человек с блестящим образованием вышел из роскошного особняка и быстро укатил в автомобиле. Прослушав в следственном изоляторе раз двадцать оперу «Хованщина», я был освобождён. За то время, пока я наслаждался классикой, в городе произошли большие изменения. Ходил только один автобус. Он повёз меня по улице Улыбок, по улице Нового Рождения, Перевоспитания, Признания, Чистосердечия, Возмездия, Выяснения; на проспекте Начальника я вышел и… был остановлен девушкой. Она спросила дорогу до площади Откровенности. Внимательно выслушав объяснение, возразила: Я только что прошёл этот путь и не нашёл никакой площади!.. Наверное, я ослышался, но когда меня снова остановили, на этот раз молодой человек, и заговорил, сохраняя окончания женского рода, я возмутился, а возмутившись, сел в автобус и поехал к морю. Всё в тот же автобус вошла женщина. Длинные перчатки. Глаза под тёмными очками. Несмотря на то, что много мест было свободных, она остановилась около меня. Автобус, не снижая скорости, сделал поворот. Женщина не удержалась и упала на меня, локтем сломав дужку моих очков. Я выругался и зло заметил, что следовало бы крепче держаться. Она вдруг зашипела губами и носом, затем склонилась и просвистела: чем, сволочь, чем мне держаться? Ярость была непонятной. Она взмахнула руками и ударила о поручень. Что-то белое посыпалось из лопнувших перчаток. А женщина всё била и била поручень руками. Перчатки вовсе лопнули, а мой костюм покрылся осколками гипса. Она уничтожала свои искусственные руки; теперь вместо них свисали грязные лохмотья перчаток! Я усадил её. С головы её сполз парик, и я увидел обритый, весь в кровоподтёках, череп. Автобус остановился. Я вынес рыдающую женщину на пустырь и положил среди хилой полыни. Когда она заснула, вынул из её сумочки удостоверение личности. Без удивления обнаружил, что обладатель (-ница) сего документа – мужчина, чрезвычайно похожий на спящую. В ожидании пока это проснётся, сидел и курил. Не было ни печали, ни страха. Я сразу заметил – город пуст, пусты дома и дороги. Лишь изредка появлялись существа, мягко говоря, не того пола, и все они спрашивали у меня дорогу. Что произошло в городе за дни моего знакомства с оперой «Хованщиной»? Куда делись жители? Отчего в городе тихо, неубрано, где машины, где зори рекламы, где визги трамвая? Безрукое зашевелилось. Я склонился. На меня смотрели.