Читать книгу - "Ковыль (сборник) - Иван Комлев"

С их приездом баба Поля почти очнулась от забытья, она и поплакала – в первый раз с той минуты, как до её сознания дошло, что Тимофей Несторович умер, погоревала вместе и с каждым поврозь; надвинулись на неё заботы; ночь и следующий день надо было прожить за двоих, за себя и за Тимофея Несторовича. Прожить достойно. Это и держало Полину Филипповну, иначе б слегла.

Не было самого меньшего – Васи. К исходу вторых суток он прислал телеграмму: приехать не сможет – пурга, самолёты не летают. Север крепко держал своих пленников, со смертью и то не считался.

Баба Поля загоревала. А тут ещё одна печаль не отпускает ни на шаг – Марья.

Когда баба Поля ждала детей, ей казалось просто: спросить у них о Марье – и всё. Пусть решат. Но вот приехали – и неизвестно: надо ли спрашивать? Робость взяла бабу Полю: не обидеть бы ненароком. Сами, может, скажут ей, как быть. Такие взрослые, что будто чужие стали. Опять. Так и не спросила.

Как подошла минута, когда покойного нужно было из дома выносить, опять худо стало бабе Поле. Слабость взяла, и в глазах то ли дым, то ли горький туман. Её поддерживали.

Сквозь туман она видела, как вынесли гроб и поставили на табуретки во дворе, как прощались все, склонив обнажённые головы, как незнакомый мужчина зачем-то чикал фотоаппаратом, как потом пронесли гроб немного по улице, а затем поставили на открытую машину и повезли. Подняли вместе с Тимофеем Несторовичем в машину и её.

И люди ехали в машинах, в автобусах, а кто шёл пешком – кладбище было недалеко… И она как в чаду: прощалась, ехала, шла…

Народу оказалось много, так, что баба Поля не могла понять: если ещё кого-то хоронят, то почему все собрались у Тимофеевой могилы? И что они хотят узнать у Саши, Александра Григорьевича? Он держит шляпу в руках, прижимая её к груди, и говорит.

Слова не доходят до неё, но она понимает и его, и других, незнакомых ей людей. Они знали Тимофея Несторовича в иной жизни, на работе. Знали о нём своё, неведомое ей. Делились горем, общим на всех, кто пришёл сюда. В печали их слов для неё таится надежда, будто не в землю уходит Тимофей Несторович, а остаётся не ней невидимым светом, который возьмут себе и сохранят эти люди. И когда они, свершив свой путь на земле, лягут в неё, опять не погаснет свет – так будет всегда, из поколения в поколение, из сердца в сердце: растворится свет, но не погаснет, умножится.

Они дарят ей и детям утешение, которое почти не доходит до сознания сейчас, но воспримется потом, когда поутихнет боль.

Опять прощание. Она наклоняется и трогает губами его немой и холодный лоб. «Это не Тимофей. Это кто-то чужой, незнакомый».

Гроб закрывают крышкой и начинают поспешно заколачивать гвозди. «Почему они торопятся?» Гроб уплывает вниз, кто-то всхлипывает. Алёша придерживает её под руку, помогая взять в горсть землю. Она берёт влажную глину свободной рукой и сыплет вниз. И все начинают бросать горстями землю. Потом появляются лопаты, все отступают от могилы, земля летит вниз и гулко бухает о крышку гроба. В онемевшем теле Полины Филипповны нет сил, лишь в голове шевелятся редкие и вялые мысли: «Опять торопятся».

Земля плохая, с мёрзлыми комьями, и в груди отдаётся болью, как если бы тело Тимофея Несторовича было не защищено от летящих в могилу камней. «Нехорошо это».

Подъезжает машина, самосвал, и в яму сыплется рыхлая земля. Быстро и просто. Вырастает холмик. Его выравнивают, обрезают лопатами. Деловито и споро. Потом устанавливают металлическую пирамидку со звездой и фотографией и, наконец, оградку.

Всё.

Работали дружно, споро – будто наперегонки. От этой торопливости – обида у бабы Поли. Она старается забыть её, но горько! Умереть бы. Но последний день Тимофея – её день – ещё не кончился. Надо вернуться в дом, напоить и накормить всех.

Сознание своего долга перед умершим, перед его детьми и перед знакомыми и незнакомыми людьми заставляет её найти в себе силы.

Баба Поля, поддерживаемая Алёшей и Верой, идёт к машине, останавливается, оборачивается. Почти у самой могилы, свесив голые прутья ветвей с набухшими почками, стоят три берёзы. Они словно растут из одного корня – так близко выходят из земли их стволы, – но потом, над землёй, им становится тесно, и они, поднимаясь вверх, расходятся в стороны.

«Под берёзками схоронили!» Баба Поля ещё с минуту смотрит на берёзы, на оградку, выкрашенную синей краской, на аккуратный холмик, рыжей земли… закрывает лицо платком и садится в машину.

Они приотстали и выехали за ворота позже остальных. Скользкая земля кидает «Волгу» из стороны в сторону, и они чуть не сталкиваются с такой же, спешащей навстречу, машиной.

– Куда прёшь? – водитель зачем-то останавливается, открывает дверку машины. Встречная – такси – тоже замерла, съехав в кювет, из неё торопливо выходит человек в унтах, мохнатой шапке и… Баба Поля не узнаёт его, но что-то подсказывает ей:

– Вася! Васенька приехал… – слёзы заливают ей глаза, она больше ничего не видит, но пытается выйти. Чувствует: её выносят сильные руки, бережно ставят на дорогу, обнимают.

– Мама!

Теперь все. Алёша и Аня, Вера и Вася. Слезами промыло глаза, унесло туман.

– Мои дети! – баба Поля готова обнять всех враз, всех пожалеть. – А папка ваш…

Вася прижимает её голову к своей груди:

– Я, мама, дойду до… папы и вернусь. А вы поезжайте. Там… ждут.

Баба Поля согласно кивает головой, но потом говорит:

– Я провожу. А вы, Алёша, поезжайте.

Они идут вдвоём через ворота к могиле под тремя берёзками, тихие, близкие, и не сразу замечают у оградки небольшую фигуру в тёмном одеянии. Видимо, они помешали: фигурка дрогнула и стала удаляться. Можно было узнать в ней старую женщину, и, хоть лица её не было видно, баба Поля поняла, кто это был. И Васятка догадался. Но оба сделали вид, что никого не было…

Они входят за оградку и останавливаются. Ветер шевелит волосы на непокрытой голове Василия, словно хочет пересчитать – сколько среди них драгоценных, с серебром.

Баба Поля заметила, когда Василий снял свою лохматую рыжую шапку, что голова самого младшего густо помечена сединой. Сердце её сжалось: нелёгкие, видно, и у детей дороги.

Василий стоит молча. Баба Поля беззвучно просит: «Ты не серчай на него. Ладно? Он бы приехал раньше, когда б погодка… Да ты сам знаешь… Простились? Вот и ладно. А я никуда не уеду, буду приходить к тебе. Навещать. Оставайся покуда…»

Молча и уходили.

Уже у самых ворот баба Поля озаботилась:

– Ты шапку-то одень, Вася, – остудишь голову. – Потом обронила – будто самой себе: – Может, позвать надо было? Пусть бы помянула.

Василий надел шапку, вопросительно посмотрел на бабу Полю, потом обернулся. Никого не видно.

Марья ушла. Межмогильными улицами и переулками – в свой, только ей ведомый мир, в своё одиночество.