Читать книгу - "Тубплиер - Давид Маркиш"

– Ничего я не морочу! – возразил Кривой и приступил к разъяснениям: – Рыбу, без пробелов обтянутую чешуей от головы до хвоста, можно есть в свое удовольствие в любое время и в любом виде. А это, – повел он головою в сторону злосчастного сома, лежащего на камне особняком от своих собратьев по несчастью, как гой за забором еврейского кладбища, – вообще не покрыто чешуей, ни одной чешуйки там нет – оно все голое. И его нельзя есть, вот в чем дело.

– Зачем тогда прицениваешься? – строго спросил Иисус.

– Так ведь эта рыба вполовину дешевле окуня, а то и в три раза, – сказал Кривой.

– Значит, ты, – продолжал расспрашивать Иисус, – собираешься показывать ее тибериадцам и взимать с них деньги за погляд? Или хочешь с выгодой продать римлянам, которым, в отличие от нас, все равно, голая она или покрыта чешуей, как легионер?

– Не то и не то, – теребя сома веточкой, ответил Кривой. – Можно купить его по дешевке и съесть – но только не называть по имени! «Другая рыба» – а какая другая? Или «это» – что еще за «это»?

– Мошенничество! – определил Иисус намерения Кривого. – Грех!

– Ничего подобного, – отвел обвинения Кривой. – Голодные утолят голод, даже не подозревая, чем они набивают кишки, и благословят меня. А я один буду знать, что «это» – сом (слово «сом» Кривой произнес шепотом), и к нему даже не притронусь.

Спор с жестоковыйным мошенником огорчил Иисуса. Он взглянул на озеро: третий челн уже загрузился добычей и теперь скользил к берегу Микдала следом за первыми двумя. За веслами третьего челна сидел чернобородый рыбак, коренастый и крепкий как камень.

– Голодные тут ни при чем, – сказал Иисус, с неохотою отводя взгляд от чернобородого. – Сома нельзя есть не потому, что он голый, а потому, что это запрещено. Вся жизнь состоит из запретов и разрешений, и если их смешать в кучу, то в мире воцарится хаос и тоу-вавоу. Окуня есть можно, а сома – нет, нельзя. Обходя запрет, ты нарушаешь общий порядок вещей и подталкиваешь мир к хаосу.

– Кто, я? – улыбаясь недоверчиво, переспросил Кривой. – Да кто я такой, чтоб подталкивать? Царь, что ли? У меня даже второй пары сандалий нет.

– А зачем она тебе, – вдруг улыбнулся и сын Иосифа, – если та, которая на ногах, вполне еще годится для ходьбы? А царю – зачем? Разве у царя четыре ноги, как у зверя лесного?

В горах рассвет короток – ночь расторопно сменяется днем, как по военной команде. Но минуты пересменки хороши и прекрасны, и небо в раме из горных вершин на глазах меняет цвета: вот оно черно-золотое, потом розовое с серым, багровое по краю, и, наконец, упругая густая синева властно заливает все небесное пространство, не оставляя и следа от рассветных подвижек.

Влада Гордина разбудил свист и цокот птиц за окном. В полутьме палаты кубинец Хуан на своей койке у противоположной стены сопел и скрежетал зубами. Лежа с закрытыми глазами, Влад пожалел о том, что так ему и не удалось узнать, что же такое нашли тамплиеры в подземелье Соломонова храма, – а ведь совсем близко очутился он к раскрытию тайны! Повернувшись лицом к стене, он вызывал в памяти и разглядывал последнюю ночную картинку: на каменистой площадочке пред озером галилеянин улыбается чернобородому рыбаку, кривой тибериадец задумчиво скребет в затылке, а усатый сом валяется на земле, в стороне от других рыб улова. Пролистав альбом олеографических картинок ветхозаветной старины, Влад остался удивлен: тот мир оказался торговым миром, миром торга, где базарят меж собою цари, рыбаки и плетельщики корзин. И уже вокруг центрального всеобщего базара вспыхивают как светляки в тумане иные интересы и пристрастия.

А Казбек вольготно выспался в своей сакле и поднялся до света. День ему предстоял хлопотный, с плотной программой. К восьми утра он был уже высоко в горах, далеко от Самшитовой рощи – на границе льда и камня. Там, в подходящей для ночевки пещерке, ждали его двое молодых людей – чабан Мурад и бакинский студент Джабраил. Из пещеры Казбек с молодыми людьми, оставаясь незамеченными, наблюдали за перевалом Струганая Доска – вид на него открывался просто замечательный, как на освещенную сцену из ложи партера.

Не сводил глаз с перевала и абрек Муса из своей каменной времянки на плече горы, под самой снежной кромкой. Муса гневался: явление Ленина народам Кавказа вызывало в душе абрека сильное отвращение.

Самолеты появились в небе близко к полудню. Рыча моторами, они сделали круг над перевалом и поползли вверх, готовясь расстаться со своим грузом – обтянутой революционным кумачом корзиной с торчащим из нее серебряным Ульяновым в народной кепке и передовыми отборными комсомольцами, сопровождающими вождя в его полете. Добравшись до намеченной высотной точки, самолеты сбросили что надо и улетели восвояси. Целый букет парашютов распустился над серебряной скульптурой и не давал ей, вступая в противодействие с законами природы, рухнуть на камни перевала. Дюжина комсомольских парашютистов, образовав неровный защитный пояс корзины с вождем, спускалась вместе с ним.

А горный ветер, вопреки всем расчетам, вольно дул и сносил красную корзину с Ульяновым в сторону от перевала Струганая Доска. Чем ближе к земле, тем сильней свистел и наддувал ветер, нарушая запланированную стройность полета революционной корзины и комсомольских активистов, летевших теперь врассыпную.

Сила всемирного тяготения помаленьку преобладала, матерь-земля с ее каменьями неотвратимо надвигалась на парящих в праздничном воздухе комсомольских активистов. Над перевалом Струганая Доска вольный ветер выл и гудел, как в печной трубе. Ульянов в своей корзине угодил в ветроток, был закручен-заверчен, словно восьмиклассница в вальсе на школьном балу, прижат к неровной поверхности и приземлился без видимого ущерба недалеко – рукой подать – от точки перевала. Отважные же комсомольцы оказались бессильны перед ходами судьбы: часть из них, двое или трое (точная цифра удерживалась в строжайшей тайне вышестоящими компетентными органами), была захвачена ветродуем, оторвана от коллектива, отнесена к скальной гряде и там расплющена. Вечная им память. Безумству храбрых поем мы песню: безумцы украшают наш мир, хотя можно было бы смело обойтись и без этих украшений.

Уцелевшие комсомольские парашютисты, приземлившись и отряхнувшись, огляделись окрест и принялись вслушиваться в шум дикой природы. Дело в том, что Ульянов перед прыжком был снабжен секретным военным клаксоном, который в момент приземления автоматически включался и начинал страшно квакать, привлекая тем самым внимание тех, кого надо. В нашем случае это были комсомольцы сопровождения. Заслышав условный зов, они тотчас направились к вождю, потрясенно выглядывавшему из своей корзины.

Сидевший совершенно неподвижно абрек Муса с интересом наблюдал за происходящим из своего укрытия. Глядя, как тройку молодых людей под куполами парашютов потащило сквозным ветром вдоль ущелья и влепило в скальную стенку, Муса оживился, заклекотал и зацокал языком. Абрек клекотал и цокал без всякой радости, но и сожаления по поводу разбитых о камень комсомольских жизней в том орлином цоканье не содержалось никакого. Да и какой орел – хоть горный, хоть низинный или даже двуглавый византийский – повел бы себя иначе, зорко следя за опасным приключением комсомольцев!