Читать книгу - "Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка"

Как только я каким‑либо образом осознаю, что оставляю в покое зло, устранить которое призван (например, внешне благополучную, с моей же точки зрения безотрадную, жизнь моей замужней сестры), я перестаю на какой‑то момент ощущать мускулы рук.

Я попытаюсь постепенно составить список того, что во мне бесспорно, затем – вероятно, потом – возможно и т. д. Бесспорна во мне жажда книг. Нет, не владеть ими или читать их я жажду, а видеть их, убеждаться перед витриной книготорговца, что они существуют. Если где‑нибудь лежат несколько экземпляров одной книги, меня радует каждый из них. Жажда эта подобна неверно направленному чувству голода, она словно исходит из желудка.

Книги, которыми я сам владею, радуют меня меньше, книги же моих сестер, напротив, меня радуют. Желание владеть ими несравненно слабее, оно почти отсутствует.

12 ноября. Воскресенье. Вчера доклад Ришпена «Легенда Наполеона» в Рудольфинуме. Довольно пусто. Словно для проверки манер докладчика на пути от входной дверцы к столу докладчика стоит большой рояль. Докладчик входит, хочет, глядя на публику, пройти кратчайшим путем к столу, поэтому приближается к инструменту, удивляется, отступает назад и мягко обходит его, не глядя больше на публику. Возбужденный окончанием своей речи и аплодисментами, он, разумеется, давно забыл про рояль, хочет, прижав руки к груди, как можно позже повернуться к публике спиной, элегантно делает несколько шагов в сторону, наталкивается, естественно, на рояль и вынужден, встав на цыпочки, чуть прогнуть спину, прежде чем снова попасть на свободное пространство. Так, во всяком случае, сделал Ришпен.

Большой, крепкий, с талией, пятидесятилетний человек. Вихрастая прическа из жестких волос (Доде, например), не нарушаясь, довольно плотно прижата к черепу. Как у всех пожилых южан, у него толстый нос на широком морщинистом лице, из ноздрей, как у лошади, может валить ветер, об этом лице знаешь, что оно уже не изменится, это и есть его конечное состояние, в каком оно еще долго пребудет, – оно напоминает мне лицо одной старой итальянки, правда, с очень естественной бородой.

Поначалу сбивала с толку светло-серая краска вновь покрашенного концертного подиума за его спиной. Седые волосы буквально сливались, без всякого контура, с этой краской. Когда он отклонял голову назад, краска приходила в движение, голова его почти таяла в ней. Лишь к середине доклада, когда внимание полностью сконцентрировалось, эта помеха исчезла, в особенности когда он, декламируя, поднялся во весь рост в своем черном костюме и, взмахами рук сопровождая стихи, разогнал серую краску. – В начале он так отвешивал во все стороны поклоны, что впору было смутиться. Рассказывая об одном наполеоновском солдате, которого он еще знал и у которого было пятьдесят семь ран, он заметил, что многообразие красок на теле этого человека мог бы передать лишь такой выдающийся колорист, как присутствующий здесь его друг Муха.

Я почувствовал, что человек на подиуме меня все больше захватывает. Я забыл о своих болях и заботах. Я вжался в доклад, как в левый угол своего кресла, со сложенными между коленей руками. Я чувствовал воздействие Ришпена на себя, как это должен был чувствовать царь Давид, когда брал в постель молодых девушек. У меня даже было легкое видение Наполеона, который в моей стройной фантазии явился из входной дверцы, хотя мог бы выступить и из дерева подиума или из органа. Он подавил весь переполненный в этот момент зал. Как ни близок я, собственно, был к нему, я и на самом деле не сомневался и никогда не засомневался бы в его воздействии. Я, возможно, и заметил бы любую несуразность в его облике, как и у Ришпена, но это бы мне не мешало. Как холоден, напротив, был я ребенком! Мне часто хотелось встретить кайзера, чтобы показать ему, что я неподвластен его воздействию. И это было не мужество, а лишь холодность.

Стихи он декламировал, как речи в палате. Он ударял рукой по столу, как беспомощный наблюдатель битв, размахивающими вытянутыми руками он пробивал гвардии дорогу через зал. «Император!» – вскрикивал он с поднятой, превращенной в знамя рукой, и повторение звучало, как эхо скандирующего внизу на равнине войска. При описании одной битвы где‑то стукнуло ножкой по полу, все оглянулись, это была его нога, мало полагавшаяся на себя. Но ему это не помешало. – «Гренадеры», которых он прочитал в переводе Жерара де Нерваля и которых он особенно почитал, вызвали наименьшие аплодисменты.

Когда он был молод, раз в году открывали гроб Наполеона и шествующим мимо инвалидам показывали набальзамированное лицо, вызывавшее больше испуга, нежели восхищения, потому что оно было вздутое и зеленоватое; потом вскрывание гроба отменили. Но Ришпен видел это лицо, сидя на руках своего дедушки, служившего в Африке, – собственно, для него‑то комендант и велел открыть гроб.

Одно стихотворение, которое он будет читать (у него безошибочная память, как то, собственно, и должно быть при сильном темпераменте), он объявил задолго до исполнения, проанализировал его, будущие строки уже взрывались маленьким землетрясением в его словах, он даже сказал в самом начале, что прочитает его со всем своим огнем. Так оно и случилось.

При последнем стихотворении ему потребовалось усилие, чтобы незаметно войти в строки (стихи Виктора Гюго), медленно встать, после стихов уже не садиться, вобрать и сохранить в своей прозе сильное декламаторское волнение. Закончил он клятвой, что и через тысячу лет каждая пылинка его праха, обладай она сознанием, готова будет следовать зову Наполеона.

Французский язык, при его учащенном дыхании с быстро чередующимися отдушинами, выдерживает самые наивные импровизации, не рвется даже тогда, когда он говорит о поэтах, приукрашивающих повседневность, о своей фантазии (глаза закрыты) как фантазии поэта, о своих галлюцинациях (глаза невольно раскрыты вдаль) как галлюцинациях поэта и т. д. При этом он порой прикрывает глаза и медленно их открывает, отводя один палец за другим. – Он сам служил, служил и его дядя – в Африке, дедушка – при Наполеоне, он даже пропел две строчки военной песни.

13 ноября. И этому человеку, как я сегодня узнал, шестьдесят два года.

14 ноября. Вторник. Вчера был у Макса, который вернулся после доклада в Брюнне.

Пополудни, засыпая. Словно твердая черепная крышка, покрывающая безболезненный череп, вдавилась вовнутрь и часть мозга оставила снаружи – в свободной игре света и мускулов.

Проснуться в желтом свете холодного осеннего утра. Пробиться через почти закрытое окно и парить перед окнами, пока не упадешь, раскинув руки, с выпуклым животом, отогнутыми назад ногами, как фигуры на носу кораблей в старые времена.

Перед сном.

Как плохо быть холостяком, старому человеку