Читать книгу - "Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис"

Он приносит уже известное мне:

– Брат Сифо, Асанда, многих расспрашивал. Он сказал Нотандо, что с Номсой и Фумлой все время видели какого-то мужчину.

– Какого мужчину?

– Он не знает. То ли из Африканского национального конгресса, то ли из Панафриканского конгресса. Он с марта не появлялся на людях. Асанда говорит, что этот человек живет в Мофоло. Мы пошлем кого-нибудь проверить.

Я киваю, стараясь не показывать своей надежды.

Через несколько часов после рассвета по очереди прокатывается тихий гул, и Андиль кладет руку мне на плечо. Морг вот-вот откроется. Скоро мы узнаем, лежит ли тело Номсы среди тех, что ждут опознания.

Дверь открывается, и голос изнутри кричит:

– Заходить по одной семье. Ждите, когда вас позовут.

Еще только девять утра, а мы ждем уже пять часов. Очередь теперь такая длинная, что заворачивается вокруг здания. День будет долгий.

Первая семья входит внутрь. Очередь движется медленно, люди в первых рядах не пытаются расспрашивать выходящих из дверей морга. Слова не нужны. Одни матери рыдают, их глаза ничего не видят от ужаса и нежелания поверить в случившееся. Другие молчат – потрясение от потери слишком велико. Иных надо вести под руки. Ноги не держат этих женщин – столь тяжек груз осознания, что их дети никогда уже не вернутся домой, никогда. Нотандо выходит из морга с сухими глазами. Она смотрит на Андиля и качает головой: Фумлы среди тел нет.

Когда подходит наша очередь, Андиль обхватывает меня за плечи, но я мягко сбрасываю его руку. Я хочу держаться с достоинством. Я вхожу и направляюсь к стойке. За стеклом стоит, склонив голову, белый полицейский. Я кашляю, но он не смотрит на меня. Делает вид, будто меня тут нет.

– Доброе утро, сэр, меня зовут…

Не поднимая головы, мужчина вскидывает руку:

– Я к вам еще не обратился. Ждите, когда освобожусь. – Он качает головой и бормочет: – Geen fokken maniere, hierdie kaffirs^[44].

Я молчу. Полицейский что-то пишет на листе, неторопливо выводит слова. Выдерживает паузы между предложениями, и хотя я читаю вверх ногами, но вижу, что три слова он написал с ошибками. Я не решаюсь поправить его. Часы на стене отсчитывают минуту, потом еще две; полицейский продолжает водить ручкой по бумаге со скоростью улитки. Наконец документ, видимо, готов; полицейский тянется к штемпелю, и еще минута уходит на печать и подпись.

Наконец он со вздохом кладет листок в папку. Поднимает глаза, хотя упорно не встречается со мной взглядом. Смотрит поверх моей головы.

– Имя?

– Бьюти Мбали.

– Кого ищете?

– Номсу Мбали. Она моя…

Он снова поднимает руку. Извлекает из ящика стола еще один лист бумаги и начинает писать. Черные волоски на бледных костяшках топорщатся, как паучьи лапки. Проходит немало времени, прежде чем он снова поднимает глаза:

– Возраст?

– Мой?

– Да нет же! Возраст пропавшей.

– Восемнадцать лет.

– Пол?

– Женский.

– Внешность?

– Черные волосы, карие глаза…

Он фыркает:

– Ja, ja. Да вы тут все такие. Мы знаем, что она черная, окей? Во что была одета? Особые приметы – шрамы, родинки?

– На ней была школьная форма. Серая юбка, белая рубашка, серая безрукавка. Гольфы, черные туфли, – быстро перечисляет Андиль.

– Еще серебряные сережки-гвоздики, – добавляю я, зная, что Номса никогда не снимала серьги. – И на шее серебряный крест на цепочке.

– Ладно, сядьте вон там. Мы позовем вас, если найдем кого-нибудь, кто подходит под описание.

Мы отходим к стене и садимся на оранжевые пластмассовые стулья. Ждем. Каждая минута оборачивается вечностью. Я слышала, как миссионеры-католики говорили о месте под названием “чистилище”. Именно так я его себе и представляла.

Через полчаса дверь открывается и входит высокий мужчина в военной форме. Начищенные черные ботинки скрипят по полу. Он кивком велит мне следовать за ним:

– Идемте, мы нашли девушку, которая подходит под описание.

Комната и все вокруг дрожит, размывается перед глазами. Пол уходит из-под ног. Я плыву над полом, над этой уродливой комнатой с ее уродливыми стульями, над собой, Андилем и человеком в форме. Потолок удерживает меня в ловушке, я ударяюсь головой о его широкую белизну, и мне хочется прогрызть в нем дыру. Я хочу улететь отсюда.

– Идемте! Поживее!

Нетерпеливый окрик мужчины в форме возвращает меня в мое тело, и хотя голова отчаянно кружится, я встаю, и Андиль поднимается следом.

– Нет, только она! – рявкает мужчина.

Он уже повернулся и идет назад, к двери. Андиль протестующе восклицает, но я глажу его по руке и киваю на стул, чтобы брат снова сел. Следую за человеком в форме по длинному, ярко освещенному коридору, пропахшему хлоркой. Мои туфли скрипят по полу, и я стараюсь сосредоточиться на этом звуке, чтобы не чувствовать боли, которая растет и ширится в груди. Солдат открывает еще одну дверь, и я вхожу следом за ним.

Я никогда не бывала в морге. В деревне мы сами подготавливаем мертвецов к погребению, проводим ритуалы umkhapho. Я не знаю, чего ожидать, но только не этих бесконечных столов с десятками тел, занимающих каждый дюйм поверхности. Столы сдвинуты так близко друг к другу, что кажутся одной огромной кроватью, на которой спят мертвые.

Мужчина протискивается среди столов, бурча что-то про африканок, жирные черные задницы которых уж точно не пролезут в эти узкие проходы. Он оборачивается и впервые смотрит на меня. Затем кивает, видимо удовлетворенный тем, что моя черная задница способна без проблем протиснуться следом за ним. Наконец он останавливается перед столом и знаком велит мне приблизиться.

Я стараюсь не смотреть на соседние столы и сосредоточиваюсь на очертаниях тела под белой простыней. Я не верю, что под ней Номса, моя единственная дочь, дитя, которое принесло столько света и радости в мою жизнь. Неужели она может быть мертва? Неужели я никогда больше не увижу ее улыбки? Не порадуюсь больше проворству ее мысли во время спора со мной, не притворюсь, что недовольна ее дерзостью по отношению к матери? Если она умерла, я никогда не увижу, как она станет женой. Не увижу, как растет ее живот, в котором зреет ее дитя. Неужели я не буду наблюдать ее жизнь, не разделю ее радостей и торжества, не утешу в ее горестях?..

Я не готова, но человеку в форме все равно. Он тянет простыню, и я начинаю бормотать молитву – и Богу, и предкам. На серебряные серьги-гвоздики падает свет, колени мои слабеют, и я отвожу глаза. Делаю глубокий вдох, не обращая внимания на резкую боль в груди, и заставляю себя посмотреть на лицо.