Читать книгу - "Люди черного дракона - Алексей Винокуров"

В поселке нашем, испокон веку стоявшем, а точнее, разлегшемся на русском берегу Черного дракона, все знали друг друга как облупленных: русские — китайцев, китайцы — евреев, евреи — русских, и все вместе, хоть и с некоторой опаской, знали амазонок. Но знания, как говаривал еще царь Соломон, умножают печаль, но никак не делают человека счастливым. Кроме знания нужно бы еще и понимание, а вот как раз его-то и не хватало жителям Бывалого. Там же, где нет понимания, обязательно начинаются обиды, войны и прочие нестроения. Конечно, серьезных войн, таких как с амазонками, было у нас раз-два — и обчелся, но охлаждения случались регулярно. Самое обидное, что недоразумения происходили вовсе не со зла, а, наоборот, из чистого желания угодить. Случалось, однако, это постоянно, и градус взаимных обид рос выше и дальше…

Как оно всегда и бывает, недоразумения начались с дела совсем ничтожного и даже смехотворного.

Теплым летним утром шел по русской деревне временный китайский староста, он же да-е Гао Синь. День был выходной, а потому на старосте красовался нарядный шелковый ифу — желтый с красными застежками. Когда-то желтая одежда была под запретом, потому что цвет этот считался цветом сына Неба и носить его мог только император Пу И. Но времена изменились. Во-первых, императора давно скинули, и он доживал свой век под унизительным японским покровительством в Тяньцзине, во-вторых, тут вам не Китай, а советское государство, где имели в виду не только Пу И, но и всех вообще императоров и фараонов, начиная с египетского Нармера и кончая Октавианом Августом. А китайцы так уж устроены, что если нет законного императора, то каждый считает императором себя, только помалкивает об этом до поры до времени. Так вот и Гао Синь — ничего о себе даже не говорил, зато носил желтый ифу и, значит, недвусмысленно намекал всем остальным, кто тут главный император.

Итак, временный староста прогуливался себе тихо-мирно, глазел по сторонам с любопытством и ковырял в ухе длинным слоистым ногтем, по которому было ясно как Божий день, что человек он уважаемый, обеспеченный и тяжелым физическим трудом не обремененный, потому что ногти на руках пусть стригут грязные работяги, но уж никак не почтенный староста да-е, всей-то заботы которого — вовремя пересчитывать приходящие к нему деньги, ибо зачем же и становиться старостой, если не для денег, а значит, почета и уважения?

Шел, выходит, Гао Синь по деревне, никого не трогал, как вдруг навстречу ему возьми и вынырни будто из-под земли тетка Рыбиха с пустыми, как пропасть, железными ведрами. Некоторые потом на ведра эти и клепали: дескать, если бы ведра полными были, ничего бы не случилось, а пустые всегда к беде — исключение только для ведер поганых. А я так думаю, что Гао Синь мог бы и сам догадаться, что не стоит заводить разговоров с русской женщиной, особенно если она с пустыми ведрами через всю деревню чешет. Но китайский староста не знал наших примет, он, видите ли, решил сделать приятное тетке Рыбихе.

Тут еще надо одну вещь поиметь в виду, прежде чем идти дальше: китайцы так толком и не выучились русских людей различать, им все наши на одно лицо чудились, как бы из одного полена деланные буратины. Но, конечно, баб от мужиков отличали все равно, потому что мы не в Шотландии, и мужики у нас всенепременно носили штаны, а бабы — юбки и платья. Так вот, мужиков и баб китайцы различали, но дальше этого так и не пошли: с ходу видят, что баба, а что именно за баба и к чему она — не разбирают. Может, это бабка Волосатиха, может, тетка Рыбиха, может, жена Тольки Ефремова или любая другая тетка — по выбору, у нас их еще много оставалось, несмотря на памятный женский исход в поселок амазонок. Конечно, правило это распространялось только на малознакомых женщин. Если китаец вступал с кем в отношения, особенно денежные, тех он запоминал намертво, поленом не вышибешь. Ну а остальные так только, поверху, главное — понимать, мужик перед тобой или женщина, детали не важны.

Вот, значит, увидел Гао Синь перед собой тетку Рыбиху, не распознал ее по доброй китайской привычке, но приятное сделать все-таки решил. Вынул палец из уха, заулыбался во всю ширь и говорит:

— Сколько лет, бабка? Небось, уж девяносто?

— Опупел ты, китайская голова, — возмущенно отвечала ему Рыбиха. — Сорок пять всего!

— Ну? — удивился Гао Синь. — А выглядишь на все сто…

То есть сам-то Гао Синь ничего плохого сказать не хотел, желал только польстить в меру небольших своих сил. Все, кто китайские книги читал, знают, что старение — это не просто равномерное движение к протягиванию ног, а эстетическая категория, мудрость там, благословение богов и все в таком роде. Хочешь понравиться женщине в годах, накинь ей лет двадцать, тридцать, а то и все пятьдесят — вот она и будет тобою довольна.

Но тетка Рыбиха ничего этого не знала и не читала. В силу необразованности она оскорбилась до печенок, взяла пустые ведра и ведрами этими начала так дубасить китайского старосту, что звон от одной только его головы еще долго разносился на всю округу.

На отчаянные крики сбежалась половина русского села и еще половина китайского. С огромным трудом отбили у озверевшей бабы Гао Синя, повели его домой. Он шел с окровавленной вспухшей мордой, бормотал растерянно:

— Ничего не делал, только спросил…

Ну, кое-как дело замяли, тетке Рыбихе китайцы в знак извинения отослали нефритовые заколки и три фарфоровых чайника с цветами и петухами кисти неизвестного художника. Но Рыбиха все равно на старосту косилась недобро, тем более что и чайники оказались негодящими — маленькими, а стоило их поставить на огонь, так они все полопались.

Другая случилась история с престарелым дедом Гурием, неимоверно страдавшим от запора и прочих тяжелых хворей, которому лет было то ли сто, то ли двести, сам он не помнил точно, а другие и подавно не знали. В свободное от болезней время Гурий сочинял частушки, или, как он сам говорил, народное творчество, иногда — с матерным финалом. Страсть эту с ним мало кто разделял, охотники наши были люди серьезные и обстоятельные, похабных частушек петь не хотели и к деду относились с подозрением.

Впрочем, Гурий не унывал и частушки свои распевал сам, обычно это случалось в банный день. Подобравшись к бане, где намыливались бабы, он вылезал из кустов, как черт из дупла, прокашливался и а капелла, то есть без гармошки, заводил: