Читать книгу - "Андерманир штук - Евгений Клюев"

Вера поднимает глаза. Она останавливает взгляд на Игоре Ильиче: долгий-долгий, кроткий-кроткий взгляд – и повторяет сказанное: как будто ее переспросили о том, который час.

– Не отвечай, Лев, – говорит она, глядя в самую душу Игорю Ильичу.

И Игорь Ильич вдруг отступает на один шаг… на два шага: к доске, значит, отступает, где ему и место.

Никто не смеется в классе.

Медленно идут восьмидесятые.

И кружится над партами черный ворон: кого заденет крылом – тот и его.

Лев молчит.

Потом, на перемене или после школы, Вере, конечно, придется несладко: Жорка Ганелия не преминет пропеть ей вслед: «Сэ-э-эрдцэ, тэбэ нэ хочется покоя!» Но сейчас – пролетел черный ворон, пролетел…

Черный ворон, я не твой…

– Тебе неинтересно, Лев.

Причем тут это? Ах, да… «Безумный день», гвоздь сезона, поход в театр всем классом. Нет-нет, почему же, Вера? Очень даже интересно… альтернативная-постановка-обязательно-надо-видеть, как же может быть неинтересно?

Лев улыбается Вере – виновато. И, чтобы получилось еще убедительнее, – открывает программку.

Фигаро, Альмавива, Розина…

Он не успел прочитать «Безумный день», но знает эти имена: Фигаро, Альмавива, Розина.

А источник информации… источник информации неизвестен. У этой информации нет источника. Как и у доброй половины всего того, что знает Лев. Фокус-покус!

Фигаро, Альмавива, Розина…

В классе Льва не любят… внуком Антонио Феери трудно быть. Сначала, маленькие еще, все требовали деда разоблачать… А как он шарики глотает – взаправду глотает и потом выплевывает? Или просто вид делает? А голуби у него живые – или чучела? Почему тогда такие тихие, если живые? Лев на вопросы редко отвечал… на половину он и сам-то не знал ответов. Пробовал, конечно, выведать у деда Антонио, да от него разве чего добьешься? Глаза страшные сделает да скажет: «Передай им, что шарики я взаправду глотаю, и потом, дома, они целыми днями в унитазе плавают, никак утонуть не могут!»

В общем, помалкивать Лев в классе старался – вроде, отстали на некоторое время. Зато потом, постарше уже, от самого Льва принялись фокусов требовать: разве тебя дед не учит? Быть такого не может! Хоть карточные-то фокусы знаешь? Их ведь любой дурак знает! Вот… хочешь, карту сквозь простыню научим протягивать? Обратную сторону ладони слюнями намочи да ладонь этой стороной на колоду – бух! Карта прилипнет, потом тащи ее под простыню, ладонь только не переворачивай: карта на той стороне простыни и окажется! Как – не знал? Ну, ты даешь, Лев!

Неужели дед Антонио тоже – слюнями?

Потом-то Лев, конечно, от деда Антонио кое-чего перенял да тайком рабочих тетрадок дедовых почитал, только одноклассникам этого мало: им давай, значит, чудес – да почаще!

Короче, и тут в конце концов неустойка вышла… нету у Льва дедова таланта фокусника и рук дедовых нет. Не ручной он львенок. А в классе, понятное дело, к этому как отнеслись…

– Ну и не надо… подууумаешь!

Так прямо и отнеслись: дескать, конечно, все-то он, этот Лев, знает и умеет, но, если не хочет, – пусть не рассказывает и не показывает. Обойдемся!

Сейчас, когда Лев в девятом, друг тут у него один-единственный – Вера. Правда, такой друг, что, может, всей школы стоит, только ведь и ей из-за него достается. Ишь-какая-цаца-на-колесиках… теперь уже забыто, кто именно это сказал, но «цаца-на-колесиках» так и продолжает катиться за Верой по гулкому школьному коридору. Хотя Веру-то за что не любить? Вокруг нее знаменитостей сроду никаких не водилось!.. А ты сам, Лев?

Фигаро, Альмавива, Розина…

Правы в классе: все-то он знает. Сначала кружится голова, кружится все сильнее и сильнее, точки перед глазами, а потом – ррраз! – и он… знает. Не все, конечно, это глупости, что все. Но иногда кажется, что гораздо больше, чем ему требуется.

Фигаро, Альмавива, Розина… голова начинает кружиться.

Сейчас откроется занавес – и Фигаро… Фигаро, Альмавива, Розина… Фигаро произнесет девятнадцать на двадцать шесть. Зачем он это произнесет – и что это значит? Ничего не значит. Ни-че-го – как и все остальное. «Девятнадцать на двадцать шесть», – было написано в книге, и дальше девятнадцать на двадцать шесть Лев не продвинулся: сразу умер Маневич.

Когда Льву было – сколько? – не то десять, не то одиннадцать-двенадцать, он иногда играл в одну игру… тайную. Возле метро играл: вставал у барьера и ждал, когда в толпе возникнет лицо, которое покажется знакомым. Тут важно было не вглядываться в лица, а просто равнодушно смотреть вниз – туда, откуда они всплывали: одно за другим. Вглядываться надо было потом, когда лицо знакомым уже показалось: как будто бы Лев знал этого человека.

Он вглядывался, вглядывался, и кружилась голова, и перед глазами мелькали точки, и становилось ясно: с человеком этим он действительно знаком – и даже видит какие-то, смутные правда, картины из его жизни.

– Здрасьте, Дмитрий Сергеевич!

– Здравствуй, здравствуй… – ответивший явно не имеет никакого представления о том, с кем только что поздоровался, но так и здороваются с детьми: не задумываясь.

– Всё по-старому? Настасья Федоровна до сих пор в Ленинграде?

О таких вещах надо спрашивать специальным голосом – равнодушным и взрослым.

– В Ленинграде пока, приедет через месяц… а ты кто же – чей же будешь?

– Да я Лев, не помните?

И – сбежать вниз по ступенькам метро, в подземный переход. И наблюдать с противоположной стороны, как, вконец растерянный, человек еще постоит у ступенек, а может быть, даже опять начнет спускаться вниз, потом махнет рукой: какая разница! И пойдет своей дорогой.

Совсем даже и не плохая игра, но рассказать о ней деду Антонио или даже Вере все равно что-то мешало… стыдность была в игре этой, стыдность и грешность, тогда, в детстве, еще не знавшие своих имен.

– Ну-ка, ну-ка, дорогой…

Сильно пахнувший водкой дядька схватил его за руку, словно вора, – и крепко держал. Лев трясся всем телом – правда, осознал это уже потом: заметив, что трясется.

– Ты чего трясешься-то, как овечий хвост… зовут тебя как?

– Лев…

– Хищник, стало быть. Только я ведь не знаю тебя, Лев. И ты меня не знаешь. А вот откуда тебе имя-отчество мое известно и как жену мою величают – это мы сейчас выясним.

И руку, выше локтя, Льву все сильнее жмет – того и гляди сломает. Притягивая Льва к себе, к пальто водочному, мокрому – лицом прямо к пальто.

– Отпустите меня, – кричит Лев. – Больно!

– Что ж ты над мальцом-то мудруешься, глаза твои бесстыжие? Не слышишь, больно ему?

Беленькая старушка, похожая на овечку, останавливается около них. Дядька ослабляет хватку – и, вырвавшись, Лев убегает в подземный переход. А потом долго смотрит с противоположной стороны улицы, как овечка учит дядьку уму-разуму. Кстати, на расстоянии дядька оказывается совсем не страшным.