Читать книгу - "Крокозябры - Татьяна Щербина"

Каково же было удивление Фели, когда в студию вошел Миша. Он и сам остолбенел.

— Феля! Как я рад. — Она опустила глаза. — Прости меня, пожалуйста. Ну пожалуйста. Хочешь, я встану на колени? — И он опустился перед ней на колени. В это время в студию вошел условный гость, собственно, тот, кто должен был решить ее участь, один из руководителей станции, и тоже удивился.

— Мы старые друзья, вместе учились, — сказал Миша, поднимаясь. — И я перед ней очень виноват.

— Хватит тут это… му-му, — сказал условный гость, — садимся.

Он объяснил про микрофон, про стерильную тишину, Фелин голос понравился, и тут он посмотрел на Фелю сурово.

— Забыл предупредить, если мы вас возьмем, придется взять псевдоним. Невозможно выходить в эфир с именем Фелиция. Прямо Милиция какая-то. Нужно нормальное имя. Простое, человеческое. Маша, Даша, Глаша… Нет, Глашу не надо. У нас работают, например, Ксения, Майя, Марина, желательно не повторяться.

— Мне самой не нравится мое имя, — Феля ничуть не обиделась. — А что если я буду Юлей? Всю жизнь мечтала быть Джульеттой, а это даже не Юлия, а Юлечка. — И она тут же подумала про маму Ирочку: — ой, лучше ничего не переводить на русский.

Пробу Фелиция не прошла.

— Скажу вам прямо: вы, Юля, то есть Феля, неконтактны. Вам неинтересен собеседник, вы не вовлекаетесь в разговор, что вот вы ответили слушателю, спросившему, как быть со взятками гаишникам? «А у меня нет машины». У журналиста есть машина, понимаете, у него есть все, о чем его спросят, он знает обо всем, даже о том, о чем никогда не слышал. Понимаете, Юля? Журналист — это характер, а вы, по-моему, не журналист.

Они с Мишей спустились в кофейню, и Феля совсем не была расстроена. Даже наоборот, воодушевлена.

— Миш, сегодня я совершила открытие. Я — Юля, а не Феля. У меня просто было неправильное имя, но я не думала, что его можно поменять. Джулия. Похожа я на Джулию Робертс?

— И правда что-то есть. Только она большая, а ты маленькая — Джульетта. И рот у тебя не такой огромный…

— Но я такая же красотка, о’кей, — перебила Феля. — И знаешь, начальник твой прав: сами по себе люди мне неинтересны. Только если они меня любят. А меня никто не любит. Даже мама — и та разлюбила. Говорит, что я нарочно, назло не хочу ничего понимать в жизни, она от меня ждала другого, я и сама ждала… А сейчас вдруг стало легко.

— Ты страшно похорошела.

— Спасибо, мне редко говорят что-нибудь хорошее. А ты? Никогда бы не подумала, что ты будешь вести передачу о коррупции. Памятуя о родителях.

— Ха! Так с родителями я полностью разругался. А для передачи у меня материал всегда есть, с молоком матери впитал, можно сказать. Мне нравится на радио. Знаешь, запомнилось, как один из звонивших в эфир, наш ровесник, сказал: «Обидно уже даже не за державу, за наше поколение». Прав ведь — мы, кому за двадцать, непонятно кто, где и зачем. Я тут материал собирал по поколениям, с шестидесятников начиная, и подумал, что смыслом шестидесятых был гений, семидесятых — интеллект, или, как я вычитал слово, «знаточество», восьмидесятые — это ураган, в девяностые он разворотил все структуры, они распались на атомы, вот мы и есть атомы нулевых. Можно сказать, Вавилон, а можно сказать — до мышей… Но если мы мыши, то кусачие.

— Ты на мышь не похож. Знаешь, на кого? — Феля слушала вполуха, перебирая фильмы с Красоткой, и вертелась у нее на языке фамилия, которую она не могла вспомнить, чтоб сказать, кого ей напоминал Миша. — На артиста, который Александра Македонского играл. Фильм, правда, плохой, но артист хороший: Колин… Колин…

— Кстати, — вдруг хлопнул себя по лбу Миша, — ты же без работы!

— Разве это кстати? — Феля засмеялась.

— Ну да, Коля. Ты же дружишь с цифрами. И с английским. А в одной американской фирме, международной, в Москве отделение, есть хорошая вакансия, у меня там друг работает, Коля. Давай тебя порекомендую?

— Давай. — Феля вспомнила, как ездила летом к отцу в Бостон, у него дом с прислугой, проворная американская жена, а он совершенный ботаник. Мать не раз ей говорила: «К сожалению, ты пошла в отца». Но она с отцом практически и не пообщалась, он пробормотал, что у него решается судьба, и все время торчал в лаборатории. Прорыв в генетике готовил. Феле генетика казалась то ли обманом, то ли неприятным разоблачением, с тех пор как она прочла, что геномы мыши и человека почти идентичны. Это как если сказать, что слова «гадость» и «радость» почти одинаковы — различаются всего на одну букву. Зато Феля, которую отец препоручил молодому аспиранту, потеряла там статус старой девы, чему была рада — сразу помолодела.

Миша достал мобильник, стал договариваться: «Коль, тут Фелиция придет…»

— Юля, Джулия, скажи Джулия!

— Ну ладно, Фелиция-Джулия.

Фелю-Юлю взяли. С большим окладом — американским. Там все вели себя важно, одевались с шиком, ну и она — ходила на работу в строгом костюмчике, купила туфли на десятисантиметровом каблуке, вернулась к тренажеру, маникюру, морковно-яблочной, а волосы покрасила в жгуче-черный — в сочетании с серо-синими глазами это создавало имидж роковой женщины. Да только какая она роковая! Мышка, изображающая пантеру. Набрала Мише и сказала ему это.

— Продолжай изображать, это главное. Никто ж под юбку, в смысле в подкорку, не лезет. Так держать, Феличита! Спасибо, что не блондинка.

Феля, с новым именем Юля, завела роман с новым коллегой, они и в кино ходили, и в отпуск съездили, он вел себя, правда, слегка странно, ну так Феле и сравнивать было не с чем. Например, сказал: «Ты красивая, если лицо газеткой прикрыть». Это у него юмор такой. А когда она ему прочла наизусть стихотворение Цветаевой «Кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет», он нахмурился и сказал: «Ты что, больная?» Он ничего не знал о Цветаевой и вообще читал только профильные статьи.

— Юля, литература — это же детство! — поучал он ее. — Нужно делать карьеру, а у тебя все время глупости в голове.

Но это был ее первый и, соответственно, единственный роман, этим он был дорог, и Феля готова была простить, что Он вел себя так, будто ее не любит. Понятно же, что любит, иначе зачем? Они познакомились осенью 2008-го, как раз когда грянул кризис, а для Фели, наоборот, кризис миновал, но через год, в начале сентября, когда они вернулись из турецкого «все включено» и она предложила ему устроить свадьбу в новогоднюю ночь, потому что это всеобщий и ее собственный день рождения, он сказал: «Нет, все-таки ты ненормальная. Если я женюсь, то на дочке миллионера. Брак с тобой мне ничего не прибавит».

Она рыдала на мамином плече каждый вечер, а когда мама дежурила в больнице, звала Мишу и говорила, что повесится. Однажды достала «Книгу счастья», в которой исписала за последний год почти все странички в клетку, и сожгла ее во дворе. Прохожие на нее косились, а она жалела, что у нее нет машины и, соответственно, бензина, чтоб пламя было до неба.

— Феличита, — гладил ее по волосам Миша, — все-таки ты блондинка. Ну почему из миллиарда, ну пусть миллиона, хорошо, из тысячи дееспособных молодых людей ты выбрала абсолютного придурка?