Читать книгу - "Крокозябры - Татьяна Щербина"

«Кьокозяб поснулся», — Лис орет, бабушка Катя шипит: «Тише, тише ты», будто он не слышит этой идиотской клички каждый день. Но сегодня почему-то звучит обидно. «Просто ты козел. Крокозябр — это эвфемизм», — вдруг услышал Евгений Викторович раздраженный внутренний голос.

— С добрым утром! Семьдесят пять — папа ягодка опять! — Дмитрий Евгеньевич, свежий и бодрый, раскрыл объятья.

— Дима, я уже все сказал. Нет.

— Возражения не принимаются, садимся за стол в семь. И еще — пап, зачем ты все время ходишь в этих кошмарных клетчатых рубашках! Жди сюрприз от Катерины, хоть на юбилее будешь выглядеть человеком.

«Козел», — повторил внутренний голос. Год назад, даже больше, лето только начиналось, сад начинал новую жизнь нарциссами и тюльпанами, он поселился в этом гостевом домике, стоящем чуть поодаль от их трехэтажной виллы; убежище, прикрытое двумя мясистыми елками. «Прикрывают срам», — думал о них Евгений Викторович. «Помнишь, что тогда сказал тебе сын?» — продолжил внутренний голос. «Ты все просрал. Но никогда не поздно начать сначала». Дима и в семьдесят четыре бы начал, он такой — решительный, благополучный, благоухающий. В белоснежных рубашках, в кашемировых свитерах.

— Что ты артачишься? Можно подумать, сто человек будет. Спокойно, в кругу семьи, Катя, Аля, Лис, еще вторая бабушка собиралась приехать, Зоя, ты ее не знаешь. Алька, видно, в тебя пошла, всё у нее не слава богу, и муж испарился, и с работой нелады… Ну да ты все пропустил.

— Звучит как упрек, — Евгений Степанович причмокнул от огорчения. — Ты прекрасно знаешь, что у меня творилось.

— Да какой упрек! Просто предупреждаю, что будет Зоя. Она внука обожает, Аля его к ней возит, а сюда Зоя стесняется, что ли. Зятек наш как за границу свалил, так носа не кажет, вот мерзавец! — Дмитрий Евгеньевич сплюнул. — Ладно, проехали. И два моих партнера приедут, вот, собственно, и всё. И вроде Катина подружка собиралась. День самое оно — не жарко, не холодно. Всегда бы так. Хорошо еще, пожары обошли нас стороной.

— Вы-то в Италии отсиделись, а тут был апокалипсис, да он и продолжается, — проворчал Евгений Викторович.

— Ты со своим концом света как с писаной торбой, ей-богу… Пережил это адское лето, теперь тебя сам черт не возьмет!

Евгений Викторович хотел что-то возразить — в планетарном масштабе, но внутренний голос снова перебил:

«Тосты, вот что самое страшное! „Молодец прадед: в России — и до таких лет дожить“, — это они будут считать комплиментом. Потом похвалят за сына и — вслух не скажут, но глазами будут зыркать и сравнивать: Дима — уважаемый человек, состоятельный, импозантный, и ты — жалкий старик. Крокозябр. Да сам он крокозябр — это ж надо назвать ребенка Елисеем, чтоб потом всю жизнь лисом дразнили! Теперь все прям-таки не знают, как выпендриться. Разве сравнить с его детьми: Клара, Богдан, Надя, Феликс, Вова, ну старший-то Айдын уже был…»

— Пап, сядь в кресло, что ты на табуреточке как химера голову кулачком подпираешь!

— Мне так лучше.

Евгений Викторович стремился сидеть, лежать, одеваться так, чтоб было неудобно. Табурет — чтоб не на что было опереться, он и так слишком уж опирается этот последний год, неловко, стыдно, а выхода другого нет. Почти пятьдесят лет в Академии наук, в трех институтах преподавал, надрывался, пока мог, а толку… Ну да, всего лишь кандидат наук. Почасовик.

Сын погладил отца по лысине, из которой клочками прорастал седой ковыль. Степь, а не голова. Это он про себя подумал, молча, слово «степь» вызывало у отца специфические ассоциации. Интересно, позвонит ли сегодня его дочь, могла бы и поздравить с юбилеем. Только почему он так уверен, что это его дочь… Про остальных детей не настаивает, что его. И как угораздило!

Евгений Викторович поднял лицо, посмотрел на сына и дернулся, услышав другой внутренний голос, чеканный и безучастный, так только следователь на допросах разговаривал:

«В КПРФ состоял, пока было чем платить взносы? Капиталистов-спекулянтов ненавидишь? А у сына-капиталиста пригрелся, и ничего».

— Ладно, хорошо, — бормочет Евгений Викторович вслух.

— Ну и молодцом, — оборачивается сын, уже направившийся к дому. — И подумай, может, все же позовешь кого из друзей? Я ведь до сих пор ни одного не видел. Из академии, а?

— Дима, у меня нет друзей, я тебе сто раз говорил. У меня нет никого, кроме тебя.

Дима вернулся.

— Отец, ты просто не хочешь общаться с людьми, ты всех отталкиваешь. — Старик посмотрел негодующе, и Дима понял, что сейчас опять придется слушать монолог, который он уже знает наизусть. — Я не ее имею в виду, конечно. Она — сука, проехали.

— Непраздничное настроение, можешь ты это понять? — вспылил. «Ну вот, приживалка не имеет права на дурные проявления характера», — напомнил первый внутренний голос, домашний, привычный. Когда сам себе был хозяин — другое дело: и студентов дебилами обзывал, и коллег по Академии наук неучами и продажными тварями, и самому шефу своей партии на съезде крикнул с места: «Вы — не коммунист, а подстилка путиных и абрамовичей, продавших Россию». К нему тут же бросились два охранника и вывели из зала, по которому прошел гуд, одобрительный, как ему показалось, так что он остался доволен. Сел тогда в свою «копейку», которую сам ремонтировал, потому и служила долго, и с ветерком поехал к любимой женщине. Подумать только, что эта сука (иначе ее он и при посторонних не называл, даже когда жили вместе) — была любимой женщиной! Пройдет мимо соседка, а он стоит под дверью своей квартиры: «Здрасьте, день добрый, эта сука домой вот меня не пускает». Соседка делает рассеянно-уклончивое выражение лица, убыстряя шаг, а он поясняет, думая, что его не поняли: «Ну, моя ведьма, заперлась изнутри и в мой собственный дом меня не пускает». И вдогонку, пока соседка отпирает свою дверь: «Я ведь ей одну квартиру подарил, так ей мало». Кричит, чтоб слышала, сука, что это его соседи, его дом. И ангельским голоском, пока дверь соседская не захлопнулась: «С наступающим вас, Аннандревна». Аннандревна и сама натерпелась от этой странной семейки: скандалы, ор в шесть глоток, вонь. А полубезумного соседа, тощего, нелепого, всегда в каких-то драных свитерах, штанах с пузырями на коленях, плаще, перемазанном мазутом, считала глубоким стариком. Однажды его в прессе пропечатали (в связи все с той же сукой, с чем же еще), написали, что ему восемьдесят, на вид так и было, так он специально подкарауливал всех соседей, чтобы показать им скандальную полосу в газете и объяснить, что журналюги — совершенные остолопы: семьдесят ему, а не восемьдесят, они что, слепые?