Читать книгу - "Хроники любви - Николь Краусс"

1. Мой отец не любил писать письма

Старая жестянка из-под конфет «Кэдбери» полна маминых писем, но ни одного папиного там нет. Я везде искала, но так и не нашла. Он и мне не оставил письма, чтобы я его прочитала, когда вырасту. Я знаю, потому что спрашивала маму, и она сказала «нет». Она сказала, что он был не из тех, кто оставляет письма. Когда я спросила ее, а из каких он был, мама на минуту задумалась. На лбу у нее появились морщинки. Она подумала еще немного. Потом сказала, что он был из тех, кто не признает над собой никакой власти. «И еще, — сказала она, — он никогда не мог спокойно усидеть на месте». В моей памяти он не такой. В моей памяти он сидит в кресле или лежит в постели. За исключением того времени, когда я была еще совсем маленькой и думала, что инженер — это то же самое, что машинист. Я представляла отца в кабине машиниста угольночерного локомотива, за которым тянется цепочка блестящих пассажирских вагонов. Когда мой отец как-то раз об этом узнал, он рассмеялся и рассказал мне правду. Все встало на свои места. Это был один из тех незабываемых моментов, какие случаются в детстве, когда ты вдруг понимаешь, что мир постоянно обманывает тебя.

2. Он подарил мне ручку, которая может писать в космосе

— Она может писать в невесомости, — сказал папа, пока я рассматривала подарок. Ручка была в бархатной коробочке с надписью «НАСА».

Мне исполнилось тогда семь лет. Папа лежал на больничной койке, в шапочке, потому что все волосы у него выпали. Скомканная блестящая оберточная бумага лежала у него на одеяле. Держа меня за руку, он рассказывал, что, когда ему было шесть лет, он кинул камень в голову мальчику, который задирал его брата, и после этого никто никогда больше не приставал ни к одному из них.

— Ты должна уметь постоять за себя, — сказал он мне.

— Но кидаться камнями плохо, — возразила я.

— Знаю, — ответил он. — Ты умнее меня. Ты придумаешь что-нибудь получше камня.

Потом пришла медсестра, и я отошла к окну. Мост 59-й улицы светился в темноте. Я стала считать лодки, плывущие по реке. Когда мне это надоело, я решила взглянуть на старика, чья кровать стояла за ширмой. Он спал большую часть времени, а когда не спал, у него тряслись руки. Я показала ему ручку. Я сказала, что она может писать в невесомости, но он не понял. Я попыталась объяснить ему снова, но он так ничего и не понял. Наконец я сказала:

— Она мне в космосе пригодится.

Он кивнул и закрыл глаза.

3. Человек, который не смог избавиться от земного притяжения

Потом папа умер, и я убрала ручку в шкаф.

Шли годы, мне исполнилось одиннадцать, у меня появилась подруга по переписке из России. Все это было организовано через нашу еврейскую школу местным отделением Хадассы.[39]Сначала мы должны были писать русским евреям, которые только что иммигрировали в Израиль. Но с этим ничего не вышло, и нам просто дали адреса обычных русских евреев. На Суккот[40]мы послали нашим друзьям по переписке этрог[41]и свои первые письма. Мою подругу звали Татьяна. Она жила в Санкт-Петербурге, рядом с Марсовым полем. Мне нравилось думать, будто она живет в космосе. Английский у Татьяны был так себе, и я часто не могла понять, о чем она пишет. Но очень ждала ее писем. «Отец математик», — писала она. «А мой отец может выжить в условиях дикой природы», — отвечала я ей. На каждое из ее писем я писала два. «У тебя есть собака? Сколько человек пользуется твоей ванной? У тебя есть что-нибудь, что раньше принадлежало царю?» Однажды пришло письмо. Она хотела знать, была ли я когда-нибудь в магазине «Сирс и Робак». В конце был постскриптум. Там говорилось: «Мальчик в моем классе переезжающий в Нью-Йорк. Может быть, ты хочешь писать ему, потому что он не знает всякого». Больше я от нее ничего не получала.

4. Я нашла другие формы жизни

«Где находится Брайтон-Бич?» — спросила я. «В Англии», — ответила мама, роясь в кухонных шкафчиках в поисках чего-то, что она положила не на свое место. «Я имею в виду тот, который в Нью-Йорке». — «Рядом с Кони-Айлендом, по-моему». — «А далеко до Кони-Айленда?» — «Примерно полчаса». — «На машине или пешком?» — «Можно на метро». — «А сколько остановок?» — «Не знаю. С чего это тебя вдруг заинтересовал Брайтон-Бич?» — «У меня там друг. Его зовут Миша. Он русский», — объявила я торжественно. «Просто русский?» — спросила мама из шкафчика под раковиной, «Что значит просто русский?» Она встала и повернулась ко мне. «Ничего», — ответила она, глядя на меня с таким выражением лица, которое у нее иногда появляется, когда она думает о чем-то ужасно интересном. «Просто вот ты, например, на четверть русская, на четверть венгерка, на четверть полька и на четверть немка». Я ничего не ответила. Она открыла ящик, потом снова закрыла его. «Вообще-то, — сказала она, — можно сказать, что ты на три четверти полька и на четверть венгерка, потому что родители твоей буббе[42]до того, как переехали в Нюрнберг, жили в Польше, а город, где родилась бабушка Саша, изначально был в Белоруссии, пока не стал частью Польши». Она открыла другой шкафчик, забитый полиэтиленовыми пакетами, и начала в них рыться. Я повернулась, чтобы уйти. «Вообще-то, — сказала она, — я сейчас подумала… Можно еще сказать, что ты на три четверти полька и на четверть чешка, потому что город, где родился твой зейде,[43]принадлежал Венгрии до 1918 года, а потом отошел Чехословакии, но жители этого города продолжали считать себя венграми, и потом он снова ненадолго стал венгерским во время Второй мировой войны. Ну и, конечно, ты всегда можешь просто сказать, что ты наполовину полька, на четверть венгерка и на четверть англичанка, потому что дедушка Симон уехал из Польши в Лондон, когда ему было девять лет». Она вырвала листок бумаги из блокнота, лежавшего у телефона, и начала что-то энергично на нем писать. Ей понадобилась всего минута. «Смотри! — сказала она наконец, протягивая мне листок бумаги. — Можно сделать шестнадцать разных диаграмм, и каждая будет правильной!» Я посмотрела на бумагу. Там было нарисовано вот это: