Читать книгу - "Дух геометрии - Алиса Ханцис"

В середине октября вдруг исчез ледокол, стоявший у причала в центре города. Я видела его почти каждый день: он мелькал ярко-красным пятном в окне автобуса, который вез меня в университет. А по субботам у набережной кипел рынок, куда я любила выбираться в хорошую погоду. Тихая вода алела под высоченными, этажа в четыре, бортами; ниже ватерлинии они были странно пятнисты, и легко было представить, как корабль медленно наползает на засыпанную снегом плиту, чтобы затем, расколов ее, тяжело ухнуть в черные волны. С недавних пор меня стало тянуть туда, на юг. Само это слово обрело иное значение – исчезли пальмы, пляжи и путевки, и осталось только одно, таинственное и грозное: полюс.

В детстве было иначе. Тогда все книги о снегах превращались для меня в книги о людях. Подвиги и предательства, неудачи и победы – всё казалось ярче на ослепительно-белом фоне Аляски и Антарктики. Читая «Родину снежных бурь», я будто слышала голос Дугласа Моусона, и этот голос был сильнее ледяной пурги, бушевавшей за стенами дощатой хижины. Гуляя вдоль хобартской гавани, я часто вспоминала трудолюбивого и скромного австралийского героя: ведь именно отсюда ушла к берегам Земли Уилкса его шхуна «Аврора». С тех пор минула почти сотня лет, но Антарктика хранит еще столько тайн, что хватит и геологам, и океанографам, и моим соратникам, замеряющим с воздуха движение ледников.

А теперь, когда ледокол покинул порт, мне отчего-то стало грустно. Оставалось, конечно, еще много всего, что я успела здесь полюбить. С лодчонок у пристани продавали свежевыловленную форель и камбалу, отборных креветок, осьминогов и морских гребешков. А в окне старинной гостиницы, мимо которой я поднималась от реки к автобусной остановке, висела золоченая табличка «High Tea». Когда я впервые ее увидела, перед глазами тут же возникла Ленькина кухня и красные, в белый горох, чашки на клеенчатой скатерти. «Славка, тебе какой чай – высокий или низкий?» – спрашивает дядя Володя. Я выбираю высокий, и он поднимает чайник почти на полметра. Мне кажется, что кипяток успевает немного остыть, пока падает в чашку, и я думаю, как это можно измерить. А еще мне нравится веселый дяди-Володин голос и чувство большой дружной семьи, окружающей меня.

Табличка в витрине, как и рынок, и корабли у пристани, была одним из моих личных топографических знаков. За два месяца я так привыкла к Хобарту, что уже не смотрела на названия улиц, когда гуляла по центру. Непонятное стало обыденным, жизнь текла без напряжения, как легкие суденышки в кильватере ледокола. Только с одним мне было трудно смириться: после пяти вечера город вымирал, так что пойти было совершенно некуда. Оставалось или сидеть допоздна в аспирантской лаборатории, где у меня был свой стол с компьютером, или читать дома книжки, забравшись под одеяло.

– А ты сходи на концерт, – сказала бабушка, когда я посетовала ей на деревенский уклад местной жизни. – Тут есть какие-то молодежные клубы, ты спроси в университете. Мы раньше ходили на выступления оркестра, но это симфоническая музыка. Не знаю, понравится ли тебе.

Я не стала говорить ей, что уже смотрела афишки любительских групп, расклеенные по всему кампусу, и даже сунулась однажды на чье-то выступление, но сбежала через десять минут. О классической музыке я не думала. Мне представлялось, что это дорого и обязывающе – вечерние платья, бархатные сиденья; и, пожалуй, еще слова «ложа» и «бельэтаж». Но тот валторнист – он ведь сказал, что играет в оркестре? А сам ходит в фанатском шарфе. Мне почему-то было приятно вспоминать нашу встречу: от этого становилось тепло, как от слов «высокий чай».