Читать книгу - "Парижские подробности, или Неуловимый Париж - Михаил Герман"

Поль Лакруа

Пока солнце термидора садилось в кровавый пурпур…

Анатоль Франс

Здесь Прокопио деи Кольтелли основал в 1686 году самое старое кафе в мире и самый прославленный центр литературной и философской жизни. В XVIII и XIX веках его посещали Лафонтен, Вольтер, – энциклопедисты, Бенджамин Франклин, Дантон, Марат, Робеспьер, Наполеон Бонапарт, Бальзак, Виктор Гюго, Гамбетта, Верлен и Анатоль Франс.

Это надпись на мемориальной доске у входа в знаменитый ресторан в доме 13 по улице Ансьен-Комеди (Старой Комедии) около Сен-Жермен-де-Пре.

Кафе Прокопа стало особенно знаменитым в пору Просвещения, в предреволюционные годы и во время самой Великой революции, поэтому портреты Вольтера (выпивавшего, как рассказывали, по сорок чашек кофе за день и утверждавшего, что «единственный пригласительный билет в „Прокоп“ – разум»), Дидро, Мирабо, Франклина и других знаменитостей украшают многочисленные его залы, отдельные кабинеты и холлы. К счастью, многие из посетителей кафе разделены временем: что сказал бы Жан-Жак Руссо или даже Вольтер, читая в газете «Друг народа» статью Марата: «Средство, которое я рекомендовал уже столько раз: всеобщее восстание и народная расправа. ‹…› Возможно, потребуется отрубить пять-шесть тысяч голов; но если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты»!

Вандомская колонна. Статуя Наполеона

Впрочем, философов, размышлявших о грядущей революции, в 1790 году в живых почти не осталось.

В революционные годы кафе превратилось в политический клуб и с улицы часто пахло гарью: посетители демонстративно сжигали у входа в заведение газеты, казавшиеся им слишком умеренными.

Я очутился в этом ресторане случайно, летом 1977 года, по приглашению гостеприимного парижанина. Впервые в жизни я обедал в заведении, столь дорогом и знаменитом.

Попав хоть раз к Прокопу, где так много иностранцев, позолоты и всякого рода пышности, до которой французы большие охотники, посетитель, склонный к размышлениям и историческим выкладкам, испытает растерянность. Слишком дорого, нарядно, пафосно, театрально.

Не стоит, однако, забывать: «Прокоп» – не более чем авансцена, на которой можно остаться и довольствоваться прологом. И все же не стоит думать, что это – «не Париж», а, мол, туристическая витрина. Парижане «Прокоп» почитают, в нем отлично кормят, официанты веселы и не задирают нос. И вообще: в Париже – все решительно Париж, и скепсис иностранца, презрительно роняющего по поводу подобных заведений или прогулки по Монмартру: «Это для туристов!» – свидетельствует лишь о том, как легко и охотно пугливая истина прячется от расхожих суждений. Сама история предстает здесь в театральном обличье. Конечно, здесь дорого, конечно, здесь избыточная – но ведь забавная и чуть ироничная – роскошь.

Вкусная и обильная еда, тонкие вина, оживленная публика – и туристы, и очевидные парижане, автомобильный шум за распахнутыми окнами и вся эта занимательная декорация наводили на неожиданные мысли.

Пожалуй, впервые соприкоснулся я тогда с таким веселым и даже несколько ироничным отношением к истории, так сказать, на обыденном уровне. Я, впрочем, тут же вспомнил Франса, ведь в так любимом мной романе «Остров пингвинов» он подсмеивался и над давними клиентами кафе – просветителями, цитируя выдуманный им «Опыт о нравственности»:

Жизнь каждого народа – не что иное, как смена бедствий, преступлений и безумств. Это так же справедливо относительно пингвинов, как и относительно других народов. Тем не менее история пингвинов достойна восхищения от начала до конца.

Официант на набережной

Даже у почитаемых им философов-просветителей Франс разглядел и слабость к некоторым банальностям, и зарождающийся надменный патриотизм.

Я только еще начинал догадываться, что любовь с улыбкой – лучший путь к объективному знанию.

Тогда я сочинял книжку об Антуане Ватто, но все чаще задумывался о Париже современном. В Париже 1977 года мой герой решительно не угадывался. Одно дело мифические адреса мушкетеров и тем более дом Домье, и ныне стоящий на набережной Анжу. И совсем иное – Париж начала XVIII века, от которого практически ничего, связанного с Ватто, не сохранилось, кроме разве что Люксембургского сада, и то с тех пор сильно изменившегося.

Официант перед кафе

В Париже 1977 года не сыскать было того города, который увидел Ватто в первые годы XVIII века:

То, что видел он, входя в Париж, лишь отдаленным эхом звучит в нынешних названиях улиц и предместий. Старая дорога, ведшая с северо-востока в Париж, превратилась во Фландрскую улицу; станция метро «Ла-Виллет» напоминает о городке, выросшем некогда вокруг давильни, принадлежавшей монастырю Св. Лазаря. ‹…› И если что и осталось от прежнего Парижа в Париже нынешнем (и вот тут уже входил в текст Париж 1977 года![90]), то не столько осколки картинок галантного века, сколько непохожесть этого города на все, что вне его, – неповторимость его очарования и его гримас, лика и личин, красот и безобразия, острословия и грубости парижан, их веселого и равнодушного дружелюбия, их уверенности в собственном превосходстве, поскольку они парижане и в собственном праве решительно все подвергать сомнению – опять же потому, что мудрость Парижа – в сомнении и жители его – от герцогов до приказчиков – носители этой мудрости.

Я привел эту затянувшуюся цитату из собственного сочинения еще и потому, что в ней читатель, надеюсь, увидит, как важна неделимость времен, как соприкасаются книжное знание, – современный город и, конечно же, «мушкетерские мечтания», без которых – это уж совершенно точно – никакого «Ватто» никогда бы я не написал. Как, впрочем, и многих других книг.

Притом что я прочел тогда целую библиотеку исследований и мемуаров, лучшим и драгоценным ключом к тому времени оказался Пушкин:

Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностью двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов. Герцог Орлеанский[91], соединяя многие прекрасные качества с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия. Оргии Пале-Рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен… Алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые напевы сатирических водевилей.