Читать книгу - "Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин"

честность и прямоту, за исполнительность и соблюдение всех законов? Разве я поддавался мольбам и просьбам разных аульных воротил, пройдох, баев и смутьянов? Разве начальство не довольно моей службой?.. Тогда... тогда чего эта девчонка мне перечит. Нрав свой выказывает?!>

Курумбай хотел дать волю своему возмущению, однако что-то его сдерживало: <Гневом и яростью ничего не добьешься, подумай, надо бы разжалобить ее, уговорить>.

Он робко прилег с краешка, коснулся головой ее подушки и весь вспыхнул, замер, ему даже почудилось, будто он плавится, тает, как лед на солнце... <Господи! - подумалось ему. - Как я был бы счастлив, если б мог в этой темной комнате обнять эту хрупкую красотку, целовать, ласкать ее, прижать к своей груди...> Эти мысли охватили все его существо, парализовали волю.

Стараясь унять стук сердца, сдерживая дыхание, он чуть слышно прошептал:

- Вы, наверное, не узнали меня в темноте? Я ведь...

- Почему же? Узнала!

- Но мы же с вами почти сверстники. Мы...

- Ну и что из этого? Нашли чем хвастаться.

- Да не хвастаюсь я... Просто говорю: раз мы сверстники, значит, и позабавиться не грех, как подобает молодым....

- Но если я не хочу...

- Нет, вы меня все же не понимаете. Вы думаете, я обыкновенный аульный невежда, шалопай? Ошибаетесь. Я на ответственной службе нахожусь. Я отнюдь не против женского равноправия. Наоборот, именно за это борюсь... за это самое равноправие. Я хочу сказать... хочу сказать... - Курумбай запнулся. Он никак не мог вспомнить, что же именно он хотел сказать. Впрочем, он даже плохо соображал, о чем он вообще говорит.

- Идите к себе и спите, - сказала Куляш и отвернулась к стенке. - Вы на ответственной службе. Вам необходимо выспаться.

Что она, смеется, что ли? <Вы на ответственной службе...> Ну, конечно, шутит. А раз шутит, значит, нечего робеть, действовать надо... Ничего не говоря,

с каким-то отчаянием хотел он было ее обнять, но Куляш, поняв его намерение, резко вскинула руку. Курумбай дернул головой, как необъезженный конь: удар пришелся прямо по лбу. Он мгновенно остыл, будто плеснули на него ледяной водой, потом присел и, весь дрожа, растерянный, униженный, пополз назад.

Аулнай, оказалось, не спал.

- Ну, что? - спросил он. - Все в порядке?

Курумбай, натягивая на голову одеяло, упавшим голосом ответил:

- Нет... Не получилось.

IV

- Говорите, Нуреке, какой у вас скот? - строго начал наутро аулнай.

В тесной мазанке Нуржана собралось человек десять. Среди них находились и местный бай Карим, и бывший судья Даут.

Нуржан мешкал с ответом. Меруерт, прислушивавшаяся к разговору в сторонке, не выдержала, поспешила мужу на помощь.

- Аулнай-деверек, чего ты нашего хозяина пугаешь? Сам ведь знаешь, что у нас есть. Одна-две коровы, один мерин... Чего допытываешься?

- Ничего я не допытываюсь и что у кого есть - не знаю. По скотным дворам шастать тоже не собираюсь. Что мне скажут, то и запишу. А обманете - пеняйте на себя. Будет проверка, обман выяснится, и скрытый скот будет описан, в пользу казны.

- Правильно, конечно. Но я разве что-нибудь скрываю? Пару голов, которая у меня есть, ты уже записал. Чем меня тормошить, лучше бы потряс Карима, Даута...

- Бай-бай, Нуржан-ай, вечно исподтишка жалишь, -оскорбился бывший судья. - Какое тебе дело до других? Ты свой скот назови!

- Что ты, деверь! - вмешалась опять Меруерт. -Называть-то нечего!

- Как нечего?! А овцы? Или ты их бережешь на поминки? Откуда ты взялась такая, чтобы от казны скотину скрывать?!

- А ты откуда такой взялся? Или у тебя овец нет?

- Кому говорить о своих овцах, я сам знаю.

- Но и мы тоже сами знаем!

- Кончай разговор! Пиши: у Нуржана две овцы и одна коза.

- Тогда запиши также: у бая Даута пятнадцать овец. Первым его запиши! - подняла голос Меруерт.

Бывший судья гневно вытаращил глаза.

Аулнай внес в список двух овец и одну козу Нуржана. О пятнадцати овцах Даута он вроде бы забыл, запамятовал. Впрочем, записал он их или нет, точно не могли знать ни Нуржан, ни Меруерт. Они даже и спрашивать о том не стали: Даут так и буравил их злым взглядом. Боялись, как бы не вышло какой беды...

V

Когда, закончив дела, Курумбай собрался в обратный путь, встретилась ему возле мазанки Куляш. Она почему-то улыбнулась. И он, хотя был зол и раздражен ночной неудачей, тоже улыбнулся в ответ.

- Вы, наверно, обиделись на меня?

- Нет, не обиделся.

- Тогда... почему же мстите?

- Как это... мщу?

- Сотню байских овец вы не замечаете, а наших двух сразу заметили. Разве это справедливо? Разве это делает честь джигиту? Уж я не говорю о служебном долге...

Курумбай смутился. Густо покраснел. Он только теперь осознал, какую допустил оплошность.

Выезжая из аула, Курумбай обернулся. Куляш с двумя ведрами и коромыслом шла за водой.

- Ну, молодчина девушка! Жаль только, образования нет, - заметил Курумбай, глядя ей вслед.

***

Когда из волости пришел список налога, то в нем оказался и бывший судья Даут. <Пятнадцать овец> -было поставлено чьей-то рукой против его фамилии. Нуржан, довольный, усмехнулся:

- Ничего, вместе со всеми расплатишься...

Куляш, разливая чай, вспомнила Курумбая. Ей живо представилось, как он смутился вдруг перед отъездом, покраснел до ушей и ничего не мог сказать. Девушка улыбнулась своим мыслям, тихо прошептала:

- И все же джигитом оказался! Молодец!

1925 г.

САВРАСЫЙ ИНОХОДЕЦ

- Ойбай, белые пришли! Солдаты!

Вопя, примчались с улицы перепуганные малыши.

Ергали, прислонившись спиной к печке, чинил прохудившиеся ичиги матери. Жена его, Даметкен, привычно крутила прялку-юлу и о чем-то беседовала с младшим деверем Жамаком. Услышав эти крики, все побледнели. Ергали забыл про шитье, Даметкен - про пряжу, Жамак - про разговор. При виде чужаков кобель залился лаем и захрипел.

- О боже, не оставь нас! Какой страшный нынче год! В лесах бандиты шныряют. Когда они врываются в аул, гремят саблями, у меня от страха сердце замирает...-шепотом проговорила Даметкен.

- Не ты одна боишься. Все нынче в страхе живем,-заметил Жамак, привстав на колени.

Ергали был труслив по натуре. Он совсем растерялся, вытаращил глаза, начал совать клочок кожи то под кошму, то в сундучок. Можно было подумать, будто он больше всего боялся, что солдаты отберут именно кожаную заплату. Он вспомнил солдата, ворвавшегося к ним