Читать книгу - "Мистериум - Эрик МакКормак"

— Пора возвращаться, Айкен, — сказал мой конвоир.

Он следил за каждым моим движением, опасаясь, без сомнения, что я совершу какое-то последнее ужасное деяние. Он вздрогнул, когда я внезапно протянул руки, дабы обнять едва очерченный пейзаж. Страж мой тревожился напрасно: то было мое прощальное объятие. Я знал, что больше никогда не придется мне здесь стоять.

Сегодня, в четверг, я сижу у окна моей гостиной, над Аптекой города Каррика, где я работаю. Вечерний туман прокрадывается в городок. Однажды я рассказал Кёрку из Колонии (Кёрку, представьте себе!) легенду: в стародавние времена в таком тумане исчезали целые деревни, и уже не появлялись вновь, когда туман отступал.

Кёрк не рассмеялся.

А вот Анна, если б она сидела ныне рядом со мной, конечно, возразила бы мне по поводу невероятной густоты тумана; Анна любила спорить со мной о погоде. К примеру, я показывал ей, что, если верить виду из моего окна, домам на другой стороне Парка с трудом удается хранить плотность.

— Это значит, туман будет очень густой, — говорил я.

— Конечно же, ты ошибаешься, Роберт Айкен, — отвечала она и показывала на каминные трубы и двери, все еще различимые вдали. И обращала мое внимание на то, как ясно видны буквы на вывеске «Олень». И так далее.

Как ни печально, мы с Анной никогда уже не сыграем в эту игру — и ни в какую из наших игр. По одной простой неопровержимой причине. Дома в Каррике существуют по сей день, реальные и плотные, несмотря на туман. Но людей Каррика, и Анну в их числе, постиг процесс безвозвратного исчезновения.

Все они мертвы или умирают.

Теперь, глядя из своего окна в ожидании, что огромные часы темноты пробьют и в этот мартовский день, я уже знаю, что Каррик скоро превратится в город-призрак. В нем есть люди разных ремесел, как и в дни расцвета; однако теперь это не горожане, но чужаки.

Я, конечно, имею в виду врачей и медсестер, которые днем и ночью приходят из бараков и суетятся вокруг умирающих. Или делают мне анализ за анализом, пытаясь выяснить, отчего я все еще жив и даже на вид здоров. Я включаю в число этих людей и столичную полицию, что рыщет по городу на машинах, похожих на гигантских черных жаб. И подразделения солдат в хаки, что забивают досками двери и окна опустевших домов.

Вот только большинство солдат очень молоды — зеленые новобранцы, еще не пригодные для столкновения с бедствием, приключившимся здесь. Пару недель назад один сказал мне вот что:

Не волнуйтесь, приятель. Мы следим только, чтоб не было мародерства. Пока все не устаканится.

Я не спросил его, неужели найдется грабитель, у которого хватит духу польститься на столь далекое, столь несчастливое место, как Каррик?

За те дни, что прошли после этой беседы, солдаты оставили попытки втянуть меня в разговор. Полагаю, они смотрят на меня, как гадюки, чьи глаза видят лишь красную ауру добычи.

Должен признать, меня это не удивляет. Только те, кто близко знаком с преступлениями, знают, что они везде одинаковы; мы, живущие в захолустье, виновны не больше, чем все остальные.

Иногда мне приходит в голову, что не отдельных людей, но весь этот мир, в коем мы обитаем, нужно приговорить к смертной казни.

Кёрк. Нужно многое сказать о Кёрке, хотя мне очень трудно о нем говорить. Перехватывая одной рукой, затем другой, нужно протащить себя по незримому канату, что ведет к тому дню, когда я впервые увидел Кёрка.

В начале января — вот когда это было. Он стоял на улице перед Аптекой и глядел на выставленные в витрине старинные инструменты нашего ремесла (Аптека в Каррике существовала веками). Кёрк, я уверен, как и многие, счел эту выставку любопытной. С одной стороны лежат инструменты аптекаря: ступки и пестики, пробирки, пузырьки всевозможных цветов, бунзеновские горелки. С другой стороны — мрачное имущество хирурга: щипцы, пилы для трепанации, расширители, лотки-почки, клизмы, бактерицидные лампы, спринцовки, ланцеты, тампоны, зонды.

Все это коллекционировал мой отец, Александр.

— По крайней мере, наша сторона ремесла благороднее, — любил повторять он.

Я редко закрываю штору, которая отделяет витршгу от самой лавки, ибо отец все время, пока обучал меня, повторял, что аптечное дело должно казаться открытым. Пускай любой прохожий имеет возможность заглянуть и все увидеть: инструменты в витрине; за ней саму Аптеку и нас, Айкенов, отца и сына — за высоким прилавком мы смешиваем лекарства.

— Ни в коем случае не бойся показывать им, как мы творим нашу мистерию, — говорил он. Нашу мистерию. Когда рядом не было посторонних, он называл этим старинным словом наше старинное ремесло и улыбался.

Но вернемся к Кёрку. В тот январский день, о котором идет речь, — в среду, десятого, — я выглянул на улицу посмотреть, какая погода. Солнце едва виднелось за облаками, точно сокровенный светильник озарял небо там, наверху, оставляя землю во мраке.

Я выглянул, как я уже сказал, но у витрины никого не увидел. Минуту спустя я выглянул снова — и там стоял Кёрк. Я понял, что это Кёрк. В городках, где все друг друга знают, любой посторонний бросается в глаза. (Давным-давно, во время Празднества, гости были такой же диковиной, как и артисты.) А я слышал от нескольких горожан, что человек по имени Кёрк, из Колонии, снял комнату в «Олене». И вот теперь он стоял у моей витрины.

Примерно моего возраста и телосложения: крепкий человек лет сорока пяти, среднего роста, густые волосы с проседью. В коричневых вельветовых брюках и толстом зеленом шерстяном свитере. В правой руке удочка; на левом плече висит черная жестяная коробка.

Такого Кёрка я увидел сквозь витрину. Взгляд его голубых глаз на секунду встретился с моим; потом Кёрк развернулся и пошел прочь. Мне даже не представилось возможности поздороваться с ним или из вежливости улыбнуться.

Я помню еще некоторые детали. Было ровно три часа дня, когда он на несколько секунд замер у окна Аптеки, посмотрел внутрь, увидел меня, убедился, что я увидел его, развернулся и пошел прочь. Три часа дня. И еще одна деталь: я подошел к окну — посмотреть, куда пошел Кёрк, — и в углу прямо перед глазами увидел муху, зимнюю муху; она угодила в паутину и теперь заламывала руки. И паутину, и муху я стер рукавом.

Вот по этим мелочам, что так сильно меня потрясли, я, видимо, инстинктивно понял, насколько важен этот миг.

Кёрк уже перешел улицу и шагал по Парку. Он хорошо сочетался с Парком в тот день. Понимаете, бывают времена, когда Парк столь официален, что чувствуешь: дабы пройти по нему, нужно повязать галстук. Но тогда, в январе, из увядшей травы торчали засохшие стебельки прошлогодних цветов, и грубый, но удобный костюм Кёрка был как раз к месту. Кёрк нес свою удочку, как человек, не привычный к рыбалке, — словно это совсем не удочка, а волшебная лоза, что ведет его неведомо куда. Он шел за ней мимо стоящих тут и там деревьев и скамеек к Монументу, возле него остановился, поднял голову и посмотрел на три фигуры. Затем перешел дорогу и продолжил путь мимо Церкви Каррика.