Читать книгу - "Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук"

В самой середине Главного острова появилась добротная хижина. Куполок домашней церкви золотился между кокосовыми пальмами. Иногда в тишине спозаранку позванивал колокол; такое создавалось ощущение от звонкой и задорной наковальни – кузница была неподалёку, в ней каждый день трудился Кузнецарь, так он сам себя именовал.

Вечерами, когда влажный воздух становился пепельно-синим, в просторной хижине загорался удивительный светильник – волшебным образом откованная роза, добела раскалённая посередине, а по краям золотисто-алая и голубовато-тёмная. Светильник стоял на дощатом столе, вокруг которого собиралось дружное семейство: Златоустка двойню родила.

Детишки спать ложились после ужина, а родители за разговорами иногда засиживались до туманной зорьки. Потом ложились и они; и в дальнем, самом тёмном углу начинали гомонить какие-то райские птицы – скрипела деревянная кровать, украшенная коваными птахами, скрипела и пела, не в силах сдержать неистовую песню о любви. Когда затихали эти райские птицы, звезда в окно смотрела, играя гранями, похожими на грани драгоценного камня. Нежный тёплый ветровей листву перебирал на деревьях – за тонкою стеною хижины. Шум прибоя докатывался, как вздохи и выдохи могучего моря.

– Господи! – Улыбчивый голос золотаюшки был похож на птичью скороговорку. – А я ведь почти разуверилась в том, что мечта моя когда-нибудь исполнится.

– Что за мечта? – интересовался Кузнецарь.

– Ну, вот эта… что мы будем вместе. Хоть в шалаше, хоть в хижине, да вместе.

– Сумасшедшая, – с улыбкой говорил Кузнецарь. – Такую авантюру затеять могла только сумасшедшая…

– Или очень любящая!

– Ну, с этим трудно не согласиться. Любовь – это всегда на грани сумасшествия, по краю лезвия. А ты, как сказала тогда, что ты Златоустка, что я забыл заимку и всё такое прочее… – Кузнецарь поцокал языком. – Я чуть не рехнулся. Честно. Что это такое, думаю? Откуда она здесь? Ей же, думаю, сейчас лет пятьдесят уже, если она жива… А этой Златоустке – семнадцать с хвостиком. Золотаюшка! Не жалеешь, о том, что…

– Я ни о чём не жалею. – Она закрыла ему рот ладошкой. – Я сама так решила.

– Да-а… – насмешливо и удивлённо протянул Кузнецарь. – Начиталась девушка романов Златоуста и решила стать Златоусткой. Не думал я, что книги так способны переворачивать людские судьбы.

– Ещё как способны!

Согретые теплом и нежностью друг друга, они лежали молча, отрешённо. Потом Кузнецарь под ухо прогудел:

– Ты говоришь, была пора, когда ты разуверилась в том, что мечта твоя когда-нибудь исполнится. А я… – Он почесал небритую щеку – щетина затрещала под пальцами – Ох, Златоустка! Золотаюшка моя! Да ведь и я ходил по краю пропасти! А теперь вот мы посередине – посередине самого райского острова!

Жена засыпала, и он осторожно вставал, поправлял на ребятишках одеяльца и потихоньку выходил из хижины.

Ночь была тёплая, влажная. Густо и пряно дышали папоротники, орхидеи, лианы, плотно обвившие огромные стволы. Полоска прибоя белела во мгле за деревьями. Он босиком прошёл по тёплому песку тропинки, улыбаясь и думая, что начинает ходить как неприкаянный странник Ацтека, не признающий обуви.

«Где он теперь? – Кузнецарь на звёзды посмотрел. – Давно ушёл. Пора бы и вернуться…»

Он постоял в тишине и уюте скромной домашней церкви, наблюдая за трепетным сердцебиением пламени – лампадка постоянно теплилась возле образа святого Николая Чудотворца. Потом, не зная, куда себя деть от бессонницы, пошёл на кузницу, там посидел на пеньке, подпоясанном двумя железными ремнями – по верхнему краю и нижнему, чтобы не раскололся.

В этой скромной кузнице он занимался художественной ковкой с применением тайной магии – такую магию постигает только Кузнецарь. Вот почему здесь было много интересных и необычных вещей и предметов.

Особого почтения заслуживали Семь Чудес Света, исполненные с большой любовью и мастерством. Миниатюрная пирамида Хеопса сверкала золотом. Висячие сады Семирамиды поражали изумрудным богатством. Александрийский маяк помигивал рубиновым оком. Храм Артемиды в Эфесе; Статуя Зевса в Олимпии; Мавзолей в Геликарнасе; Колосс Родосский… Всё, что разрушило время, всё, что уничтожили пожары и землетрясения – всё было тут волшебным образом воскрешено. (Не для себя старался, для ребятишек). Кроме этого, здесь по разным углам серебрецом сверкали старинные доспехи; обоюдоострые мечи и длинные копья; тяжёлые щиты с какими-то рыцарскими вензелями.

Все эти штуки были на виду, но кое-что хранилось в деревянной резной шкатулке, изнутри оббитой багровым бархатом или чем-то на него похожим. Едва ли не каждую ночь Кузнецарь открывал шкатулку – долго смотрел и горестно о чём-то размышлял.

В шкатулке странным огнём горели – словно только что вынутые из горна – маленькие, остренькие перья для письма. И столько их тут было, и все они такие разнообразные – диво дивное. Среди этих перьев были даже такие лёгкие, что их могла бы птица носить на своём оперении, как носят золотое украшение. Эту деревянную шкатулку с перьями Кузнецарь никому не показывал, потому что если бы спросили у него: зачем ты, дядя, с таким тупым упорством и постоянством занимаешься ковкой всех этих перьев – ничего вразумительного он бы ответить не смог. Кузнецарь забыл, что в прежней своей жизни хотел быть Златоустом, но жгучее это хотение, должно быть, крепко сидело где-то в глубинах подсознания, вот почему он ковал и ковал золотые лёгонькие пёрышки – работа ювелирная, не каждому с такою совладать.

«Зачем? – размышлял Кузнецарь. – Может, сыну сгодится? Хотя, если честно сказать, меньше всего мне хочется, чтобы сын пристрастился к этой кошмарной каторге, которая зовётся литературой. И не случайно Овидий признался в своей поэтической автобиографии, что размахивал розгами, выбивая из мальчика жгучее желание сделаться поэтом…»

Так он думал трезвой головой, а сердце ему подкидывало тайные подсказки: сынок-то растёт не простой. День за днём сынок душою своей так расцветает, словно год за годом – мудрая душа ему досталась; хотя она, такая, всем нам достаётся, а мы оглупляем потом – кто во что горазд.

До утра томился Кузнецарь каким-то неясным томлением, бродил по кромке тихого прибоя, словно бы катающего берестяную грамоту – то развернётся белый пышный свиток, то свернётся. Затем, облюбовав нагретый камень, Кузнецарь сидел на берегу, смотрел на яркий лунный луч, фосфористо-зелёный у самого берега, а дальше синевато-серебристый, пугливой стрелой улетающий в немыслимую даль – в туманную дымку морей-океанов. Время от времени Кузнецарь наклонялся к воде и зачем-то пытался поймать ускользающий лунный луч – зачерпнуть в ладонь хотя бы каплю малую от того небесного огня, который всегда так пленил и очаровывал. И всякий раз, когда он руку разжимал – видел подобие мокрого жемчуга; капля за капелькой сбегали с ладони, а затем он видел будто бы сырого мотылька с тонкими лунными крылышками; ладонь подсыхала от нежного бриза – и мотылёк улетал, возвращался к луне. «Вот так и мечта! – думал седой Кузнецарь. – Это нам только кажется, что мечты имеют свойство исполняться. Нет, ребята, нет. Как нельзя лунный свет удержать в кулаке, как нельзя поймать падучую звезду, так и мечту приручить невозможно!»