Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Я в записи не участвовал. Только играл на концертах в туре. И это было давно. Ты тогда Pink Floyd ещё не мог слушать…

– Это удивительно! Великолепно!.. – продолжал заворожённо говорить я.

– Ничего особенного! – усмехнувшись, сказал Крис. – Работа как работа… И к сожалению… Надо признать… Что красивые девчонки Pink Floyd не слушали тогда и не слушают сейчас… На нас ходили только… необычные или странные девчонки… Красивые слушают другую музыку. Но времена были хорошие… Ладно! Удачи! Пойдём, Рич…

Мы обнялись. Крис взял гитару в футляре и вышел не оглядываясь. Я видел в окно, как Рич и Крис сели в старый, белый, пузатый микроавтобус, на борту которого были нарисованы игральные кости. Когда Крис садился в него, я хотел его окликнуть, чтобы помахать рукой, но не стал. Крис захлопнул дверь, на меня не глянув. Автобус завёлся с пол-оборота и быстро, с места, уехал из поля моего зрения.

Доехав до Гамбурга, Крис уже вряд ли помнил обо мне. А я каждый раз, если меня заносит в какую-нибудь страну, где тепло и вкусно, заслышав гитару уличного музыканта, с волнением иду на звуки, но, не дойдя, понимаю, что это не Крис. Он, даже будучи глубоким стариком, играл бы лучше.

Собрав рюкзак и приторочив к нему туго скрученный, подаренный Крисом спальный мешок, я отправился на вокзал Лихтенберг, на который месяц назад приехал совсем не тем, кем ехал в тот день.

Первым на Москву уходил поезд Вюнсдорф – Москва. Он пришёл к перрону задолго до времени отправления. Это был военный поезд, который пришёл из Вюнсдорфа уже полностью набитый людьми. Возле вагонов рядом с проводниками стояли офицеры и никого из вагонов не выпускали.

Я прошёл вдоль состава в одну сторону, потом обратно, но ни с кем не решился заговорить. В окна на меня смотрели солдаты. Они ехали на родину. Физиономии у них были кислые. Ехать они явно не хотели. На меня смотрели с завистью. А я с завистью смотрел на них. Я бы с радостью поменялся местами с любым из них да ещё дал бы денег.

Следующим был поезд Лихтенберг – Москва. К его приходу на вокзале и перроне собралась толпа. Много женщин разного возраста, разновозрастных детей и много военных. У всех были огромные чемоданы, коробки с аппаратурой, сумки, мешки. Когда состав подали, у вагонов случилась давка, с криками, матом, женским визгом и толкотнёй на грани мордобоя. Чемоданы и прочий багаж засовывали в окна. Отовсюду слышались крики проводников и проводниц: «Куда прёшь?.. Билет, билет покажи!.. Ты мне ещё на голову сядь!..»

Военные в форме провожали свои семьи. Затолкав жён и детей, они стояли под окнами и ждали отправления.

Мне удалось подойти к нескольким проводникам. На мой красивый билет они даже смотреть не хотели. Отмахивались и орали: «Ты чё, не видишь? Куда я тебя посажу? На голову себе?» Когда я показывал им деньги, глаза их загорались, но они всё равно разводили руками. Я доставал ещё купюру. На их лицах появлялось трагическое выражение, но они мотали головами.

– Не могу, родненький, – говорила одна крепкая проводница. – За такие деньги с радостью… Но нет мест. Нету. А к себе посадить не могу. Теперь мы не из ГДР едем, а из ФРГ. Контроль другой. Ты пойди в вагон-ресторан, может, что придумают. Скажи им, что Нина послала. Мы потом с ними всё порешаем.

У вагона-ресторана стоял маленький мужичонка, который, увидев купюру в пятьдесят марок, громко сглотнул, но сказал, что не может меня везти в холодильнике или на кухне. Услыхав, что меня к нему послала Нина, он по-бабьи всплеснул руками и совершенно женским голосом заявил:

– Скажи этой дуре, что она если ещё кого-то ко мне пошлёт, то пойдёт по шпалам пешком.

Я подходил к начальнику поезда, большой и очень громкой даме в форме с блестящими погонами. Она взяла мой билет, посмотрела его и вернула брезгливо.

– Эту филькину грамоту немцам показывай, а мне она ни к чему, – сказала она, быстро оглядывая происходящее вокруг. – С этим билетом ты к Новому году не доедешь… Отойди от поезда, а то полицию позову! – почти крикнула она, увидев у меня в руке немецкие купюры.

Тот поезд ушёл без меня.

Парижский поезд пришёл с сильным опозданием. Стоял коротко. Из него никто не сошёл. Село на него в Берлине совсем немного солидных людей. Проводники со мной говорить не стали.

– Чё ты мне деньги свои тычешь, – сказал только один взрослый усатый проводник, – мне билет нужен с местом. А у тебя его нет. Потому что мест нет. Совсем. Гуляй отсюда.

Поезд Париж – Москва отошёл от перрона за пять минут до полуночи. Я остался один, а поезда ушли. Мне надо было возвращаться в Кройцберг, где Криса не было. Впечатление от трёх неудачных попыток уехать осталось тягостное, удручающее и бесперспективное.

В Кройцберг я вернулся на последней электричке. Метро закрывалось. Бесплатно проехать никак не получилось, и мне пришлось буквально от сердца оторвать почти две марки за проезд.

На матрасе Криса спал мне совершенно незнакомый человек. На кухне сидел индеец, курил трубку. Шведов не было. С индейцем я поздоровался, но он, как мне показалось, и не заметил меня. На моём месте были свалены чьи-то вещи. Пара рюкзаков и ещё что-то. Я всё это отодвинул, разложил свой спальник и уснул поверх него, не раздеваясь, совершенно обессиленный.

Утром меня растолкал канадский представитель коренных народов Северной Америки. Прежде мы с ним никогда не разговаривали, он был молчалив и замкнут. Настоящий индеец, как из романов Фенимора Купера. А тут он вдруг толкал меня и хотел говорить. Я протёр глаза спросонья и сел.

– Крис уехал, – сказал он.

– Я знаю, – ответил я.

– Он тебе ничего не сказал? – спросил он.

– Он мне много говорил, но что именно ты хочешь знать?

– Про деньги.

– Про какие деньги? – удивился я. – Крис про деньги не любит говорить.

– Мы все тут платим, – сказал индеец. – Крис – особенный человек. Но он уехал. Ты должен платить. Или тут будет жить другой человек. Ты меня понимаешь? – спросил он.

Я сделал серьёзное лицо. Принял позу, какую видел в кино про индейцев. В таких позах индейцы сидели в вигвамах и курили трубку мира. Мне вдруг стало смешно. Мог ли я подумать ещё месяц назад, что буду сидеть чёрт знает где, в жутком районе, в брошенном доме, на полу, и говорить с настоящим, взаправдашним индейцем.

– Я скажу, – сказал я, как говорили киноиндейцы, и сделал, на мой взгляд, торжественный индейский жест. – Я говорю тебе… Здесь будет жить другой человек.

Индеец с длинными, чёрными волосами, спускавшимися вдоль его смуглого, остроглазого лица, внимательно посмотрел на меня и внезапно расхохотался. Мы вместе долго смеялись.

После этого я хорошенько умылся, побрился, позавтракал, взял с кухни остатки той еды, которую покупал, набрал в бутылочку воды, простился с индейцем, глянул на спящих вповалку, видимо пришедших под утро, шведов, посмотрел на то место, где раньше спал Крис, а теперь спал невесть кто, скользнул взглядом по тому месту, где спал я, и ушел без сожалений.