Читать книгу - "Пограничная зона - Мари-Сисси Лабреш"

Своим густым голосом он говорит: Мы могли бы заняться этим втроем. А, Сисси? Повелительница постели? И повторяет, тем же тоном, не глядя на меня, а уставившись на Саффи: Как насчет любви втроем? Я. Ты. Саффи. Я ничего не отвечаю. И она ничего не говорит. По ее молчанию я вдруг понимаю: она тоже не против любви втроем. Хочет, чтобы я ее целовала, просовывая язык в рот, а он трахал бы ее, наливая своим соком. Я осознаю истину через тишину. А еще я понимаю, что она была, есть и будет соблазнительницей. Хочет заполучить весь мир для себя одной. Всех и вся внутри своего лона, чтобы хоть немного утолить голод. Я смотрю на нее. И меня от нее тошнит. И от него — тоже тошнит. Тошнит от них обоих. Короче, поставьте любое местоимение — по собственному желанию. Весь мир мне отвратителен. Тошнота стала почти физической, мне хочется харкнуть в любую точку, куда падает мой взгляд. Трахаться втроем! Нет. Я не могу делать это с ними. Нет. Это все равно что, положив голову на колоду на лобном месте, дразнить палача. Я не могу смотреть, как Оливье целует эту девушку, которая так на меня похожа и могла бы быть на моем месте. И не могу смотреть, как эта намертво зацепившая меня девка будет трогать Оливье. Нет. Пусть при нормальных обстоятельствах я бы первая голышом прыгнула в койку, мне раз плюнуть — раздвинуть ноги для одного, двух, трех, четырех человек, для всего мира сразу, ЭТОГО я не могу. Между Оливье и Саффи вклиниваться небезопасно — может током шибануть. Главная роль мне явно не светит. А на вторую я не согласна. Я и так слишком много и долго отдавала. Годы провела за спиной матери… Больше не могу. Не сейчас. Не могу. Лучше уж совсем исчезнуть.

Рот у меня раскрывается во всю ширь. Глаза сощуриваются. Я едва вижу сквозь ресницы разворачивающуюся передо мной сцену. Саффи стоит перед мужчиной, который говорил, что любит меня больше всех на свете. Я встаю. Нужно закричать. Сделать что-нибудь, чтобы меня не отшвырнули. Чтобы не чувствовать себя залежалым товаром. В памяти всплывают бабушкины слова: «Погонишься за двумя зайцами, ни одного не поймаешь!» Я теряю Саффи. Теряю Оливье — моего «якобы парня». Теряю бабушку — из-за якобы украденных трехсот долларов. Нет. Не могу.

Я на полной скорости врезаюсь в большое зеркало. Зеркало — мой друг и помощник во время занятий любовью. Зеркало, подтверждающее, что я существую, когда трахаюсь. И я разбиваю это зеркало на тысячу осколков. Мое отражение исчезает, но я не стала другим человеком. К несчастью, я — все еще я сама. Отвергнутая. Отринутая. Вышвырнутая. Выброшенная. Отторгнутая. Изблеванная.

Саффи и Оливье бросаются на меня. На осколках, не вылетевших из темной рамы, — кровь, моя кровь. Она стекает на деревянный пол, на мои руки. Саффи и Оливье пытаются меня удержать. Я их отталкиваю. Бью ногами и руками. Я хотела бы им сказать, как сильно меня от них тошнит, но мой рот все в том же положении — Открыто / Закрыто — и я бессильна. Мой рот — упрямая скотина. Оливье и Саффи держат крепко. Мне больше не удается ни лягаться, ни раздавать оплеухи. Они кладут меня на кровать. Наваливаются сверху — оба. И разговаривают. Я как будто слышу их слова: Подождем, пока она уснет, и займемся любовью. Займемся любовью. Займемся любовью, здесь, рядом с ней, пока она будет спать… Кажется, будто надо мной сплелись две липких, скользких змеи. Если я ничего не предприниму, их раздвоенные языки ужалят меня и заразят. Хана. Амба. Сила моя возрастает в пять раз. Я — Супермен. Огромный стальной неотразимый кулак. Мне удается вырваться и добежать до двери. Я кубарем скатываюсь по розовой лестнице дома, в котором живу… жила. Потому что я сюда не вернусь. Ноги моей не будет в этом гнезде разврата. Я не войду в эти стены, пропитанные ахами-охами. Я ухожу. Покидаю это место, так и не ставшее моим настоящим домом.

Я иду. Шагаю под проливным дождем. Сейчас зима, но уже неделю стоит теплая погода: восемь градусов в январе — это что-то. Все шиворот-навыворот, погода разладилась, как старый холодильник. Да я и сама похожа на дребезжащую морозилку. Моя мать тоже была погодозависимой. Если погода за окном была плохая, мама неважно выглядела. А если светило солнце, она готова была купить мне всех Барби на свете.

Я совершенно вымокла. Иду, ни о чем не думая. Ноги на автопилоте несут меня к дому бабушки. Моей бабушки. Единственного родного человека, который меня отвергает. Бабушки, обвиняющей меня в воровстве. Бабули, которая далеко не всегда со мной мила. Дойдя до ее маленького домика с терракотовыми карнизами, я сажусь по-турецки на верхней ступеньке лестницы и жду. Я не чувствую в себе сил немедленно войти. Я боюсь, что она велит мне убираться: к этому нельзя привыкнуть. Вот я и сижу перед розовой дверью и жду. Ждать придется долго.

Сегодня вечером небо прорвало. Становится холодно. Зима сегодня вечером решила снова стать зимой — зря, что ли, я оказалась на улице? Сижу в снегу на лестнице. Одежда насквозь промокла. Я похожа на ошметок оладьи, плавающий на поверхности мыльно-жирной воды в тазике для мытья посуды. Я заболею. Каждая клетка моего организма стучит зубами от холода.

Внезапно бабушка распахивает дверь. Не говоря ни слова, берет меня за руку и тащит. Я вхожу в дом. Я дрожу. Мне так холодно. Бабушка помогает мне снять промокшую одежду. Я остаюсь в одной черной комбинашке. Бабуля видит, что я поранилась. На плече кровь и мельчайшие осколки зеркала. Она велит мне лечь. Я вытягиваюсь на диване, и мне становится лучше. Краски оживают. Бабушка возвращается в комнату. Начинает чистить мою рану влажным тампоном. Потом протягивает мне рюмочку красного вина.

— Держи, это поможет.

Если бы она только знала, что от красного вина меня развозит еще больше! Впрочем, плевать. Я выпиваю, и тошнота возвращается, а с ней — воспоминания о сегодняшнем вечере. Что они могут сейчас делать там, в моем доме? Наверняка радуются и трахаются. Думают, что я сумасшедшая, — такая же, как моя мать, и что мне следует жрать таблетки — как моей психопатке-матери, и свести наконец счеты с жизнью. Я встряхиваюсь. Не хочу думать. Хочу заснуть.

На следующее утро я просыпаюсь, как ужаленная. Меня будит до боли знакомый шум. Бабушка моет посуду. Моет посуду, как проклятая, как наскипидаренная — совсем как в моем детстве. Я успокоилась, мне хорошо. Но не слишком. Боюсь, она снова обвинит меня в воровстве. Я сажусь на диван. Заметив, что я проснулась, бабушка приносит мне кофе — очень сладкий, с капелькой молока. Именно такой кофе я раньше любила — до того, как у меня начались проблемы и я стала пить только черный кофе — чтобы похудеть, научиться страдать, приобрести стиль.

Я сижу на диване и мелкими глоточками пью свой кофе. Бабушка устраивается рядом в кресле-качалке и начинает раскачиваться. В тишине дома слышатся только скрип ее стула да шум бесконечного дождя за окном.

— Ты голодна?

Я отвечаю, что нет, хотя кишки у меня бурчат и поют. Я боюсь услышать от бабули, что я не только ворую у нее деньги, но и объедаю ее.

— Знаешь… те триста долларов, я их нашла. За занавесками — сама там спрятала.