Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Ну что ты?! Буду рад, – искренне ответил я.

– Значит, звони, не стесняйся! И в воскресенье прриходи к нам хаши кушать… Утрром… Я тебе таких людей покажу. Ты таких смешных никогда не видел. Будешь потом целый год смеяться.

На прощание он объяснил мне, как надо дойти до ближайшей станции метро. Мы трижды обнялись, и я пошёл в указанном направлении, отскакивая от погрузчиков и уступая дорогу грузовикам.

К полудню я добрался до офиса. Я всё же хотел, ради справедливости, объяснить отправившим меня чуть ли не в афганский плен людям, что они совершили грубую ошибку и что так, как они поступили со мной, делать не стоит.

Там я застал странную картину. В помещении, в котором я долго ждал, сидело на стульях и на полу много людей в светлых шортах и майках. Все они держали в руках листы бумаги и, глядя в них, нестройным хором пели песню на английском языке. Знакомый мне Дирк стоял в центре, громко бил по струнам гитары и пел громче всех. Слова он знал наизусть.

Увидав меня в дверях, он, продолжая петь и играть, удивлённо распахнул глаза, помотал головой, как бы говоря, что прерваться не может, и гримасой предложил мне сесть и подождать.

Я долго ждал. Больше часа они разучивали песню. Всё время сбивались, смеялись, шутили и начинали сначала. Песню я сам чуть ли не выучил наизусть, хотя не все слова её были мне знакомы и не все значения я смог понять. В целом, песня была о том, что все люди – дети одной матери, что все на Земле братья и сёстры и что все мы ждём дождя, чтобы он пролился на Землю, на нашу единую мать.

В конце концов я дождался, когда Дирк закончил, поговорил со всеми, с каждым пошутил и посмеялся, с кем-то что-то очень серьёзно обсудил и только после этого позвал меня в другое помещение.

Там он предложил мне сесть, сам сел напротив и уставился на меня с немым вопросом. Я, не дрогнув, выдержал его взгляд и молчал, пока он сам не спросил меня о том, что случилось и почему я здесь, когда тут быть не должен.

Я, тщательно подбирая слова, неторопливо и чётко рассказал ему, что попал в такое место, в котором находились преимущественно мусульмане. Я заявил, что считаю ошибкой, посылать еврея для совместного проживания с мусульманами, которые плохо относятся к государству Израиль и к евреям как таковым. А ещё я сказал Дирку, что считаю опасной ошибкой селить человека из России с гражданами Афганистана, для которых война закончилась совсем недавно, и что такая ошибка похожа на провокацию. Как по-английски пишется и звучит слово «еврей», я уже знал.

Дирк слушал меня внимательно, и всё благополучие с его физиономии быстро улетучивалось, пока не исчезло вовсе. К концу моей короткой речи на его лице осталось выражение недовольного раздражения. Верхняя губа у него слегка приподнялась к носу.

Когда я закончил, Дирк поиграл желваками, бледное его лицо стало ещё бледнее, он помолчал секунд десять, а потом ядовитым голосом сказал мне, что ему было очень больно меня слушать.

– Мы часто встречаемся с таким нецивилизованным отношением людей друг к другу, – цедя каждое слово, сказал он. – Мы видим много жестокого… Но мы здесь рады каждому человеку, который решил жить не так, как жил раньше. Если человек приходит к нам, то он должен понять, что все люди – братья и что мы должны жить вместе. Должны вместе трудиться, учиться, вместе есть за одним столом… То, что ты отказался жить вместе с другими людьми, разбивает моё сердце. Потому что ты считаешь, что ты лучше тех людей… Ты сказал, что ты еврей и не хочешь жить с мусульманским человеком… А что ты сделал, чтобы этот человек стал лучше? Ты учился в университете, а тот человек не учился в школе… Так помоги ему… Ты сказал, что между вами была война… Но кто виноват в этом? Он? Или ты? Эта война закончилась. Она была не здесь. Что ты сделал? Ты привёз войну сюда! То, что ты не хочешь жить с тем человеком, – это война! Ты должен понять это. Ты приехал сюда, чтобы жить новой жизнью. Тут людям не важно еврей ты или немец, мусульманин или христианин… Здесь важно, что ты – человек. Это значит, что все могут и должны жить вместе…

Тут я уже не выдержал. Мне очень хотелось сказать: «Что ты вообще о себе возомнил? Ты, сука, кто такой?! Ты сам, падла, хоть одну ночь поживи с теми братьями! Ты там, куда меня отправил, быстренько сестрой станешь. Кто вы тут, в этой конторе, такие, чтобы решать, кому с кем жить?..» Но я не знал, как такое сказать. Словарный запас не позволял, да и грамматика моего английского была не на высоте. Но и слушать дальше Дирка я уже не мог.

– Что ты о себе думаешь? – грубо перебил его я. – Что ты знаешь обо мне и о других людях? Я не думаю, что я лучше тех людей, с которыми ты меня поселил. Я их боюсь! Понял? Это ты думаешь, что ты лучше меня и лучше всех, кто к тебе приходит. Ты – цивилизованный человек и решаешь, кому можно в твою цивилизацию, а кому нельзя… Я в своём нецивилизованном городе, в котором нет синагоги, никогда не был обиженным евреем. А здесь, в Берлине, ты меня обидел, как антисемит. Да! Да! Здесь я впервые в жизни узнал, что такое антисемитизм! И это ты сделал! Спасибо тебе, Дирк! Я этого не забуду. Это очень хороший урок.

Речь эту я произнёс пламенно, страстно и мощно! Дирк порывался, но не смог меня перебить. А я, сказав фразу про хороший урок, картинно развернулся и быстро вышел, не закрыв за собой дверь. Так что Дирк, без сомнения, видел, как я прошёл через первое помещение, взял по пути свой рюкзак, накинул его на одно плечо и независимо, не оглянувшись, вышел вон на улицу.

У меня было ощущение, что я ухожу со сцены под аплодисменты. Я был уверен, услышь меня разношёрстные, разноцветные и разноконфессиональные мои солагерники, они обязательно похлопали бы мне… А два афганца аплодировали бы стоя.

Так недолго я побыл обездоленным еврейским беженцем. Так быстро и резко оборвалась моя еврейская история.

Я шёл по улице, ослеплённый обидой и гневом. Шёл быстро, шагал широко. Но я не знал, куда мне идти. В общежитие к Ковальскому идти было немыслимо. Я был слишком молод и горделив, чтобы после такого эффектного ухода, после уверенности в успехе явиться как побитая собака, как неудачник и как несостоявшийся еврей. Пойти к Олафу, хотя бы на ночь, тоже было невозможно. Эта дверь была закрыта, а ключ потерян… Вернуться в тихую деревню Версдорф? Это я бы сделал с удовольствием… Но правильнее было бы сесть в поезд и поехать в Москву, а дальше – в Кемерово… И как можно скорее… Но только билета у меня не было, денег на билет тоже не было и папы, который мог бы дать денег и помочь билет раздобыть, не было рядом.

Я шёл по Берлину, не имея ни малейшего представления, куда податься. Было ли мне страшно? О да! Мне было и страшно, и одиноко, и гнусно на сердце. Но что было хорошо и что я ощущал как радость, так это то, что мне было ни капельки не жаль и я нисколько не сомневался в том, что поступил абсолютно правильно, убравшись из лагеря для беженцев, и что гордо уничтожил все шансы беженцем стать.

Если ты с чем-то или с кем-то рвёшь окончательно и бесповоротно, если сжигаешь мосты и громко хлопаешь дверью, то жизнь моментально что-то тебе подсказывает, что-то подкидывает, открывает неожиданные двери или посылает нужных людей. Если же ты пытаешься как-то уберечь тылы, подстраховаться, сохранить хотя бы тоненькие ниточки, тянущие тебя в прошлое, если хочешь посидеть в новом кресле, не выбросив старый стул, то ничего нового, неожиданного и случайно-счастливого с тобой ни за что не произойдёт.