Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

Он мне сообщил, что ему сказали, что мне следует явиться в назначенное и известное мне место на следующий день к шестнадцати часам с вещами и документами.

– Ну, здорово! – сказал мне Марк. – Давай дерзай… Тебе очень повезло… С первого раза. Вот увидишь, у тебя всё получится. Тут надо быть последним идиотом и лентяем, чтобы не получилось… Заглядывай сюда на огонёк. Я всё лето здесь. Если тебе будет до меня…

На следующий день Ковальский собрался уходить утром рано. Я проснулся, мы перекинулись несколькими словами на тему ключа. В результате было быстро решено, что лучше будет ему взять ключ с собой, а я, уходя, дверь захлопну. Замок позволял это сделать.

– Будь здоров, – уходя и не глядя в мою сторону, сказал Ковальский.

– Счастливо! Если будет необходимость… – успел сказать я, прежде чем дверь за Ковальским захлопнулась.

В следующий раз я увижу Ковальского только через год, а поговорю с ним спустя десять лет. Точнее, почти через одиннадцать.

Перед тем как отправляться в новую светлую жизнь, я не спеша и с удовольствием принял в общежитии душ, побрился, аккуратно уложил рюкзак, навёл в комнате порядок, снял своё постельное бельё и положил на стул рядом с кроватью. Делать мне больше было нечего, но и выходить было ещё рано. Тогда я подумал, взял из вещей Ковальского тетрадь, выдернул из неё пару листочков, сел за стол у окна и самым аккуратным, ровным и уверенным почерком написал письмо родителям. Я очень хотел написать будущей жене, однако не знал её домашнего адреса. На адрес кемеровского общежития до сентября слать письма не было смысла.

Письмо родителям получилось счастливое, оптимистичное и полное самых смелых надежд. Но отправить мне его не удалось. У меня чистые конверты с собой были. Их я захватил из дома. Но почтовых марок не было. Я решил купить марки уже на новом месте и тогда отправить письмо.

То письмо не было отправлено ни на следующий день, ни через день. Оно было мною смято и выброшено в мусор через два дня как бессмысленное и глупое. Комкая его и выбрасывая, я подумал: «Прекрасно, что у меня не оказалось под рукой марки и я не отправил его родителям…»

Когда я явился в назначенное время и место, по дороге сделав нужные фотографии в автомате на станции метро, меня быстро принял в отдельном кабинете очень и очень смешливый белобрысый толстяк в большущих выпуклых очках, с веснушчатыми руками и лицом. Он шепеляво и непонятно говорил по-английски, и постоянно похохатывал невесть чему. Мне несколько раз пришлось его переспрашивать.

Он мне сказал, что оформит все мои документы, а потом отвезёт меня туда, где я буду спать и есть. Слова про сон и еду он проиллюстрировал жестами и гримасами так, как это обычно показывают маленьким детям.

Он довольно долго заполнял какие-то бумаги, клеил на них мои фотографии, носил куда-то мой паспорт и постоянно сам себе посмеивался. А потом сказал, что мы можем ехать.

На маленькой светло-жёлтой скрипучей машинке, в которой у заднего стекла и на заднем сиденье было навалено много пыльных мягких игрушек, этот толстый хохотун долго вёз меня по городу. Радио его играло на полную громкость какие-то песенки, под которые, видимо, мой жизнерадостный водитель танцевал в детстве на праздниках. Можно было подумать, что он везёт меня в какой-нибудь местный вариант пионерского лагеря, на студию мультфильмов или в самый весёлый в мире сумасшедший дом.

Привёз он меня на окраину Западного Берлина. По дороге мы проехали пару брошенных фабрик с разрисованными и расписанными непонятными знаками и буквами стенами красного кирпича.

В чистеньком и прозрачном березняке за высокой каменной стеной и широкими железными воротами размещался некогда явно военный городок. Рядами стояли трёхэтажные, длинные кирпичные строения с большими квадратными окнами. В центре этого городка находилась квадратная асфальтированная площадка. Ничем иным, кроме плаца для построений, это быть не могло.

Строения были с высокими черепичными крышами, кругом царил порядок, военных людей и военной техники нигде не было видно. Но мне всё это моментально напомнило Школу оружия Тихоокеанского флота. Я ожидал чего угодно от светлого будущего и от свободного, справедливого мира, но только не плаца и казарм.

В городке никого не было видно, пели птицы, шелестели листвой деревья, но я сразу напрягся и насторожился. Ничего хорошего я уже не ожидал.

Весёлый толстяк отвёл меня в одноэтажное строение, там нас встретили двое серьёзных людей: мужчина и женщина. Они какое-то время говорили с моим толстяком по-немецки. Строго поглядывая на меня, просматривали привезённые документы, что-то уточняли и записывали. Я в это время сидел на стуле рядом с входной дверью, держа рюкзак на коленях.

Мне в этот момент хотелось только одного: сказать тем, кто там был, спасибо, и чтобы веснушчатый весельчак отвёз меня обратно. Но я сидел и чувствовал что-то похожее на то, что переживал когда-то на призывном пункте областного кемеровского военкомата.

Тем временем мой толстяк попрощался с местными работниками и пошёл к выходу. Тут я встал и решил выйти с ним, чтобы задать ему несколько вопросов с глазу на глаз. Мы вышли за дверь на свистящий птицами свежий воздух, я придержал его за плечо, но спросить ничего не успел.

У нас на глазах в ворота въехали два больших цветных автобуса, остановились, и из них потекли люди. Все – только молодые мужчины и юноши. Чёрные, смуглые, монголоидные. Высокие и совсем маленькие, худые и толстые.

Я попал в новый, назовём это лагерь, устроенный в бывших казармах, для людей, которые подали заявки на получение статуса беженцев. В том лагере были собраны только мужчины без семей. Семейные люди и женщины размещались в каких-то других местах.

В тот лагерь, куда привезли меня, люди направлялись от нескольких общественных правозащитных и гуманитарных организаций и миссий. Путаница там творилась полная. Правозащитники и благодеятели представления не имели, с кем имели дело. Они запросто могли поселить в один жилой комплекс, чуть ли не в одни комнаты, молодых азербайджанцев и армян или индусов и пакистанцев. Но это я узнал только на следующий день. Тем вечером мне было непонятно, куда я угодил.

Меня поселили в одну комнату с двумя афганцами. Надо было, конечно, быть большими гуманистами, чтобы человека, который подал заявку как притеснённый еврей, поселить в одну комнату с двумя мусульманами. О том, что страна, откуда приехал я, и Афганистан, откуда были мои соседи, вели долгую, страшную и жестокую войну, которая закончилась незадолго до описываемых событий, нашим проводникам в новую жизнь было подумать, видимо, некогда или неинтересно.

Благо у меня на лбу не было написано, что я русский, а мой паспорт соседи не увидели. Я его держал всё время в кармане брюк. Но то, что я не мусульманин, они поняли сразу. Как только дверь за тем, кто меня привёл к ним в комнату, захлопнулась, они сразу в две глотки стали мне что-то объяснять, размахивать руками, пучить глаза и тыкать меня пальцами в грудь. По-английски они даже не пытались говорить. На стене, справа от двери висел флаг Афганистана. В маленькой комнате с одним окном вдоль стен стояли три кровати и в углу, у двери, находился умывальник. Моя незаправленная кровать стояла напротив умывальника, две остальные – по обе стороны окна – занимали темпераментные соседи. Спорить с ними было бесполезно. Флаг оказался в аккурат над моей кроватью.