Читать книгу - "Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха"

Сделалось вдруг тихо и тягостно, как перед грозой, даже собаки, поскулив, замолкли.

И ты понял, что наступил момент твоего разговора с Богом.

Там, в сорок четвертой, с бумажным кляпом во рту, ты наконец докричался до Него и теперь был уверен, что Он тебя слышит.

Вздохнув, ты еще раз посмотрел вверх.

Небесное ухо напряглось, готовое слушать.

И ты вдруг растерялся, замялся, испугался даже, не зная, что Ему сказать.

Но в самом деле – совсем непросто человеку некрещеному, невоцерковленному, не знающему ни одной молитвы, взять вот так и заговорить с Богом, причем не с тем прежним – мудрым, добрым и терпеливым учителем, а с этим новым – нетерпимым, яростным, безжалостным палачом, одно звериное фиолетовое бахромчатое ухо которого величиной с небо, как к нему обращаться, на ты или на вы, и какое первое слово сказать?

«Здравствуй», – с замершим сердцем проговорил ты про себя.

– Здравствуй, жопа, Новый год! – раздался вверху резкий, неприятный, искаженный помехами голос, настолько неожиданный, что ты вздрогнул.

Это говорила рация – черный пластмассовый брикет на груди начальника конвоя. Ты криво и жалко улыбнулся и, не слушая уже, что говорит в рацию прапорщик-подосиновик, продолжил свой разговор с Богом.

«Меня сегодня задушат, я умру и мне не с кем больше проститься, так вот…

Так вот: то, что Ты – есть, я знаю определенно, но не там, не на том так называемом свете, а здесь, на этом.

Я верю в Тебя именно здесь, потому что знаю, что Ты именно здесь, тому полно доказательств.

А в то, что есть какой-то тот свет, я не верю, потому что нет и не было ни одного доказательства. Сколько народу ушло – и ни один не вернулся, или хотя бы откомандирован был оттуда ненадолго, чтобы рассказать, чтобы мы поверили, – нет. Так что встречи там у нас не будет, и проститься я бы хотел здесь. Здесь и сейчас».

– Вон он небось…

– Кто?

– Писатель…

Откуда-то издали послышалось мелодичное позвякивание бутылок о бутылки, звень-звень – звук знакомый и понятный каждому нормальному мужику. Не пустых – наполненных, но не водой, молоком или квасом, те так не звенят. Так звенят, братски стукаясь друг о дружку боками, бутылки, наполненные напитками чистыми и благородными – пахнущим жареным ячменем виски, отдающим дубовой бочкой коньяком, источающей резкий тоскливый запах водкой.

Бутылки стояли тесно в большом и ярком целлофановом пакете, который нес, приближаясь, высокий стройный мужчина лет сорока пяти в белом плаще с поясом и кожаной сумкой на плече. Волосы его были белыми, как плащ, аккуратно, волосок к волоску, уложенные, и он имел такое же белое с правильными чертами лицо, на котором ярко светились большие голубые глаза алкоголика.

Глаза начкара (так еще иногда зовут начальника конвоя) блеснули ответным светом пребывающего в запое.

Алкаш алкаша – они увидели друга издалека и полюбили с первого взгляда.

Аккуратно поставив пакет на асфальт, писатель протянул прапорщику ладонь, здороваясь и представляясь.

– Сак-Саковский.

– Писатель?

– Писатель.

– Старший прапорщик Бугров, – назвался тот, пожимая руку, предварительно переложив пистолет из левой ладони в правую.

– Багров? – не расслышал белый.

– Бугров, – недовольно повторил красный.

– Почему стоим? – бодро поинтересовался писатель.

– Ключи… – загадочно и недовольно ответил старший прапорщик.

– Ключи от ада, – иронично проговорил писатель.

– Ключи от ада! Вот так сказал! Не в бровь, а в глаз! – обрадовался и возбудился вдруг прапорщик. – Вот что значит писатель!

Но писателю, кажется, не понравилась такая похвала, он нахмурился и деловито осведомился:

– Особо опасные, склонные к побегу есть?

– Есть один, – устало ответил прапорщик и указал взглядом на тебя.

«На чем мы остановились? – продолжил ты свой разговор с Богом, прерванный появлением писателя. – Да, на том, что меня сегодня задушат…

Говорят, человек один рождается и умирает один.

Но я вот что Тебе скажу: он и проживает жизнь в одиночестве.

Я по себе сужу – меня родила женщина, глядя на которую нельзя было представить, что она носила меня под сердцем. Я считал ее родной, а между тем она была мне совершенно чужой, как будто не родила, а купила. В магазине, в книжном магазине купила книгу, содержание которой знала. Книга называлась “Ребенок”. Она поставила ее на полку, на видное место, чтобы все видели и спрашивали, зная, что получат утвердительный ответ: “У тебя есть ребенок? – Да, есть, сын”. У женщины должен быть ребенок, и он (я) у нее теперь был. А нужен ли я (он) ей? Вопрос так никогда не ставился. Ей нужна была она сама в идеальном представлении о себе.

Я понятно выразился?

Жизнь, заполненная до отказа, в которой нет места жизни, я понятно выразился?

А чтобы о ней не думать, не тосковать в ее отсутствие – надо читать книги. Все равно какие – лишь бы читать. Читать, читать, читать, и за это себя уважать. Она читала, и я тоже читал вслед за ней и наперегонки, чтобы не знать, что живу бок о бок с совершенно чужим мне человеком.

Думаешь, я не понял иронии, когда Ты подбросил мне газетный клок с тем ее стихотворением? Нет, она не выжила из ума от старости, она всегда так думала и, как только появилась возможность сказать, – сказала. Она всю жизнь его сочиняла – свою жизнь и, заодно, мою.

Впрочем, она умерла.

И вот тоже – она умерла, а я не ощущаю жалости.

Разве это не доказательство, что человек живет один?

Но не будем больше о матери, поговорим о другой женщине.

Думаешь, я не понимал, кем по сути своей является женщина, которую я не без гордости называл женой?

Я вцепился в нее, как в спасательный круг, чтобы не утонуть в материнском болоте, зная, что круг этот сделан из чугунной чушки, годной только для того, чтобы отправиться с ним на дно.

И я отправился.

Я все видел, все слышал, все знал, все понимал, но при этом делал вид.

Как те четыре обезьянки…

(Четыре, чёрт, опять четыре!)

Думаешь, я не понимал, что скрывается за фразой, которую моя жена произнесла однажды во сне: “Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает?” Думаешь, я идиот?

Нет, я не идиот, но вел себя, как идиот.

Моя жена – блядь, со всей банальностью и пошлостью этого понятия, но, чтобы обмануть других, я обманывал себя.

(Ничего, что я матерюсь? Вообще-то, я не матерюсь принципиально, просто чтобы легче было меня понять.)