Читать книгу - "Живи и радуйся - Лев Трутнев"

Шли мы торопясь, почти бежали, минуя затемненные лесные отъемы через закудрявленные поднявшейся травой поляны, старыми лесными дорогами в молчаливом согласии, тонком понимании друг друга…

Обогнув теряющуюся в густоте далей пашню, мы вышли к плотной гряде ивняков, тянувшейся от ближнего болотца в редких полусухих березках куда-то в лесное безбрежье. Вдоль нее ершилась старой травой широкая грива. На ней, на этой гриве, на самом ее гребне и топталось токовище из года в год, и отсюда слышали мы по утрянке наплыв воркующей косачиной песни.

Выбрав куст погуще, я отдал притихшей Катюхе ружье и стал быстро сооружать скрадок, таская от чернеющей в глубине кучки сушняка хворост. Быстро, азартно, с таким вдохновением – будто от этого шалашика зависела моя судьба. Ни мыслей, ни чувств. Словно я не я, а кто-то другой все это проделывал с особой ловкостью и быстротой. В том же охмелении забрался я в скрадок, обмял коленкой травяную подстилку, сломал лишние ветки и потянул Катюху к себе. Лицо обожгло ее горячим дыханием. Близко-близко светанулись зоревым отблеском глаза, и крутой изгиб бедра ощутил я локтем, и притих, усаживая Катюху рядом – бок о бок. Ни слова, ни движений, хотя тут же потянулись к нашим лицам полусонные комары, тоненько зудя крыльями. Но о том, что на току и шептаться нельзя, я предупредил Катюху еще в дороге, когда шли, и она или блюла ту договоренность и молчала, или тонула в обвале тех же чувств, что и я…

Чиркнула в прогале лесного просвета, обозначенного реденькой белизной, какая-то птица в быстром полете. Закуролесил горловым перекатом проснувшийся на краю ивняков куропач, и тут же зашумело над нами и в низенькие полынки, на бугре, черной головешкой упал тетерев. Я нащупал горячую Катюхину руку и легонько сжал.

Зашипел прилетевший токовик, буркнул несколько раз, и с разных сторон замелькали крыльями косачи, слетаясь на поляну. И заиграли, и затрепыхались в прыжках друг перед другом натопорщившиеся лесные петухи, заворковали, зачуфыкали. Их копилось больше и больше, и все звуки просыпавшегося леса, ближнего болота, луговин – гасились этим непрерывным в своем напоре токованием.

Глядели мы с Катюхой в промежутки между ветками и сучками, каждый в свои, и дышать боялись. Но боязнь та была не причиной опасения спугнуть косачей, а иной – от близости друг к другу. Косил я глаза на Катюхин профиль и видел, как медленно-медленно белели ее лоб и остренький прямой носик, слегка округлая щека под наплывом зоревого света, перехлестнувшего лесной рубеж, как четче и четче вырисовывалось токовище, сильнее и сильнее дичали на нем в брачном азарте тетерева. Звуки, запахи, игра света, ощущения – погружали в состояние особого восприятия внешнего мира, себя в нем… И таил я то состояние, берег, остерегаясь спугнуть, уйти в иную, менее тонкую, привычную реальность…

Ближе и ближе жалась ко мне Катюха, и то ли в восторге от увиденного, то ли в порыве благодарности вдруг цепко охватила мою шею обеими руками и ожгла коротким поцелуем в губы.

Будто по голове меня тюкнули. Затяжелела она, садовая, залилась жарким всплеском конфуза, откачнулась, как от огня. И не только голова – сам я весь затяжелел, загорелся, потеряв и тот особый настрой, и то восприятие, и те радужные мысли.

– Ты что, ненормальная! Разве можно так делать! – глухо, одолев перехват голоса, вроде рассерчал я, а душа обомлела.

Катюха молчала, глядя на меня в упор. Широко распахнутые глаза заслонили все, и не только заслонили, но и лишили слуха. Какое-то мгновение я, как глухарь, потерял понятие того, где нахожусь: ни косачей, ни других звуков не слышал, не оценивал и не осознавал подлинного.

– Больше ты меня так никогда не целуй, – едва выдавил я казенные слова, отвернувшись. И сразу гвалт токовища обрушился накатной волной. Руки стали нащупывать ружье, глаза – ловить ближних драчунов.

– Вот этих, Леня, этих! – зашептала Катюха будто ничего и не было, заметив мои движения.

Время не баловало нас мясом, и потому добыча была желаемой. Осторожно просунул я ствол ружья между ветками, выцелил двух бьющихся в прыжках петухов и грохнул. Дым, шум, всплески косачиных взлетов. Но оба петуха остались в траве…

Катюха снова посунулась ко мне с поцелуем, но я успел остановить ее рукой.

– Не надо, Катя! – впервые я назвал ее коротко, ласково, и самому от этого стало сладко, а в глазах Катюхи мелькнула такая нежность, такая преданность, что сердце дрогнуло.

– Буду, буду, всегда буду! – вдруг, как очумела девчонка, вновь порываясь ко мне.

Неосмысленно, само собой, будто защищаясь, руки вскинули ружье, преградив Катюхе выпад.

Не все косачи разлетелись после первого выстрела, и я еще одного взял на прицел…

Небо заливалось краснотой, лес накрылся позолотой, когда мы засобирались домой.

– Леня, мне надо сходить за кустик, – заявила Катюха.

Я, поняв ее, кивнул на кучу хвороста, из которой таскал сухостой на скрадок, как на самое значимое укрытие.

– Вон иди за валежник, я отвернусь…

Доверительной близостью опахнуло меня от этой наивной признательности, как-то роднее стала Катюха от такого, казалось бы, пустяка, детской прямоты.

– Леня, иди сюда! – вдруг позвала она, и я уловил некую тревогу в ее голосе и обернулся. Катюха стояла возле кучи валежника и глядела на нее. – Тут что-то лежит!

Взяв ружье наизготовку, я быстро пошел к ней. Сквозь остаток хвороста серела ткань мешка, проклюнутая зелеными росточками. «Семена!» – сразу догадался я и, отбросав часть валежин, увидел все шесть мешков, разложенных в ряд. Зерно уже проросло и пробило во многих местах мешковину.

– Никому ни слова! – предупредил я Катюху…

Назад мы шагали так же быстро, как на токовище, и близ деревни разошлись в разных направлениях, чтобы не давать повода для лишних разговоров.

Следовало бы доложить о найденных мешках Погонцу или Разуваеву, но не было у меня к ним доверия, и пошел я снова к Ван Ванычу.

– Значит, догадки наши прибавили в весе – подставка это, но опять же бездоказательно, – оживился он, выслушав мой рассказ.

– А если покараулить?

– Бесполезно. Тем, кто это сделал, зерно не нужно было – иначе они давно бы его забрали. Цель здесь другая – очернить Красова.

– Как же теперь он? Зазря пойдет под суд?

– Я сообщу, куда нужно, о находке, но полностью оправдать Алексея вряд ли возможно. В воровстве его не обвинят, а вот в халатности – да…

– Так он тут при чем? – все пытался я разобраться в тонкостях напраслины.

– При чем: нельзя бросать зерно в лесу без догляда.

– Так дождь полил, что было делать?

– Доводов много, но никого они интересовать не будут, главное – есть факт воровства, и это все решает…