Читать книгу - "Жизнь - Кит Ричардс"

Стоило мне раз положить этого парня, вся атмосфера на школьном дворе тут же переменилась. Как будто развеялась большая черная туча у меня над головой. Заработанная дракой репутация за секунду избавила меня от всех этих стрессов и дерготни. А я ведь и не осознавал, что туча была такой огромной. Это был единственный раз, когда я начал думать про школу без отвращения, в основном из-за того, что получил возможность отплатить за добро, которое другие пацаны когда-то сделали мне. К одному страшному на лицо бедолаге по имени Стивен Ярд – мы его звали Башмаком из-за громадных ступней – школьная шпана особенно липла. Задирали его постоянно. Зная, что такое все время трястись, что тебя побьют, я решил заступиться, стал за ним присматривать. Все слышали от меня: “Если, блядь, тронешь Ярда…” Никогда у меня не было желания быть сильнее других, чтобы иметь возможность их лупить; я просто хотел быть сильным, чтобы отбить у других охоту наезжать на слабых.

Когда этот камень наконец свалился с моих плеч, учеба в Дартфордском техникуме пошла на лад. Меня даже начали хвалить. Дорис сохранила несколько отчетов об успеваемости с тех времен: “География – 59 %, хороший результат на экзамене. История – 63 %, очень хорошая работа”. Однако напротив точных наук в отчетном листе классный руководитель нарисовал большую объединяющую скобку, сгрудив их в одну беспросветную во всех смыслах массу, и кратко резюмировал: “Без улучшения” – ни в математике, ни в физике, ни в химии. С черчением я “по-прежнему не справлялся”. Этот отчет о точных науках скрывал под собой историю великого предательства и того, как я превратился из относительно успевающего ученика в школьного террориста и правонарушителя, насмерть озлобленного против всякого начальства.

У меня остался снимок группы школьников, стоящих перед автобусом вместе с одним из преподавателей и улыбающихся в камеру. Я одиннадцатилетний, в шортиках, в переднем ряду. Фото было сделано в 1955 году в Лондоне, куда мы приехали выступать в церкви Св. Маргариты, что в Вестминстерском аббатстве, на конкурсе школьных хоров, который проводился в присутствии королевы. Наш хор много чего добился – жалкий провинциальный состав из Дартфорда привозил кубки и призы с конкурсов национального уровня. Терри, Спайк и я – мы были тремя сопрано, звездные солисты, так сказать. Хормейстера – гения, который выковал наш маленький летучий отряд из такого бесперспективного материала, – звали Джейк Клэйр, это он на снимке с автобусом. Загадочный был человек. Только через много лет я выяснил, что до нас он работал хормейстером в Оксфорде, был одним из лучших в стране, однако его не то перевели, не то понизили за дрючку мальчиков. Так сказать, дали шанс исправиться в колониях. Не хочу марать его имя и должен добавить, что только передаю то, что слышал. Ему явно полагалось работать с материалом получше, чем мы, как его к нам вообще занесло? В любом случае с нами он рук не распускал, хотя все знали про его привычку рукоблудить через брючный карман. Он отстроил нас так, что мы, без дураков, стали одним из лучших хоров в стране. И он выбрал трех лучших сопрано из того, что ему досталось. Мы заработали школе кучу наград, которые висели в актовом зале. У меня до сих пор не было концерта солиднее в смысле престижа, чем тот в Вестминстерском аббатстве. Конечно, нас задирали: “Ой, смотри, хористы пошли. Выпендрежники”. Но меня это не трогало, я обожал петь в хоре: ты ездил в автобусные экскурсии в Лондон, тебя освобождали от физики и химии, а за это я был вообще готов душу отдать. В хоре я много узнал о пении и музыке, о том, что такое работать с музыкантами. Я узнал, как собрать группу – разницы с дальнейшим практически никакой – и как держать всех заодно. А потом наступил пиздец.

В тринадцать лет, когда голос ломается, Джей Клэйр отправил нашу троицу сопрано в отставку. Но это было не все: нас одновременно понизили, перевели на класс назад. Мы должны были остаться на второй год, потому что пропускали физику и химию, не решали примеров. “Да, но вы же сами нас отпускали заниматься в хоре. Мы же вкалывали как проклятые!” Вот такое было нам издевательское спасибо. Моя великая депрессия началась сразу после этого. Ни с того ни с сего в тринадцать лет я должен был садиться за одну парту с младшим классом, заново проходить программу за весь год. Это был удар под дых в чистейшем виде. В ту секунду, как это случилось, мы со Спайком и Терри превратились в террористов. Я был так разозлен, что просто лопался от жажды мести. У меня теперь появилась причина разнести на куски эту страну и все, что с ней связано.

Следующие три года я провел, стараясь как можно сильнее им всем нагадить. Если хотите вырастить возмутителя спокойствия, то берите пример с моей школы. Поэтому отныне никаких коротких стрижек. Всегда две пары штанов: облегающие под форменными фланелевыми, которые я стаскивал сразу, как только выходил за школьные ворота. Все что угодно, только бы им назло. Я ничего не добился, кроме вечных суровых взглядов отца, но даже это меня не останавливало. Я совсем не хотел его разочаровывать, просто… в общем, прости, пап!

Меня это до сих пор гложет – унижение. Та злость до сих пор не остыла. Именно тогда я стал смотреть на мир по-другому, не так, как они. Именно тогда я врубился, что бывают жлобы, которые хуже, чем жлобы с кулаками. Что есть они, начальство. Бомба была заложена, отсчет пошел. После этого я бы мог спокойно заработать себе исключение из школы массой доступных способов, но тогда мне пришлось бы иметь дело с батей. И он бы сразу все просек – то, что я сам этого добиваюсь. Поэтому кампания предстояла затяжная. У меня просто напрочь пропал интерес к тому, что скажут взрослые и как бы хорошо выглядеть в их глазах. Школьные отчеты? Пишите что хотите, я все равно исправлю как мне надо. “Справляется плохо”. Я умудрился достать такие же чернила и переделал это в “Справляется неплохо”. Батя смотрел на отчет и спрашивал: “Справляется неплохо? Почему он тогда тебе поставил четыре с минусом?” Тут я, конечно, немного искушал судьбу. Но никто не замечал моих подделок. Я вообще-то надеялся, что меня раскусят, потому что тогда мне бы пришел конец, исключение за подлог. Но у меня, видимо, слишком хорошо получалось – либо они решили, что “нет, парень, так легко не выкрутишься”.

После того как хор накрылся медным тазом, мне стало вообще наплевать на учебу. Черчение, физика, математика? Большой зевок. Потому что пусть они хоть сдохнут, вколачивая в меня алгебру, не понимаю я ее, и все тут, и не понимаю, почему должен понимать. С пистолетом у виска я бы понял, или на хлебе и воде под угрозой порки. Я бы выучил ее, я бы смог, но что-то внутри меня говорит: “Все это тебе без толку, а если правда понадобится, выучишь сам”. Поначалу, когда сломался голос и нас спихнули в младший класс, я очень плотно дружил с пацанами из хора, потому что в нас бушевала одна и та же ненависть. Мы им навыигрывали все эти медали и побрякушки, которые они всегда с таким понтом вывешивали в актовом зале, а теперь в благодарность они о нас ноги вытирают.

Начинаешь стричься как-нибудь с вызовом, наперекор. На Хай-стрит был магазин Leonards, где продавали очень дешевые джинсы – тогда как раз джинсы становились джинсами. И еще там продавали флуоресцентные носки – году эдак в 1956–1957-м – рок-н-ролльные носки, которые светятся в темноте, “чтобы она меня не потеряла”, розовые или зеленые, с черными нотами. У меня было по паре тех и других. Еще наглее: на одной ноге я носил розовый, на другой – зеленый. Это было, не знаю, умереть как круто.