Читать книгу - "Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб"

Этот аргумент действует на нее безотказно.

Она чмокает меня в щечку, мы ускоряем шаг и выскакиваем на улицу.

Додо

В этом городе шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на Божий храм, аж дурно делается. Нора непременно протащит нас по всем церквушкам, ни одной не пропустит, Библия — ее путеводитель. Мы прождали ее двадцать минут, но она так и не явилась, чихать она на нас хотела, небось, час болтала с Ахимом по телефону, а сейчас приткнулась в ближайшем кафе и составляет интенсивную культурную программу. Лучше бы пользовалась моментом — успела бы, пока нас нет, посетить пару кошмарных часовен или замшелых склепов. И возблагодарить Господа за своего ненаглядного Ахима.

В последние годы она стала жутко религиозной, понятия не имею, что с ней случилось. Когда нам было по тринадцать и нас заставляли ходить на эти занудные подготовительные занятия перед конфирмацией — раз в неделю целых два года, — она вместе с нами с удовольствием их прогуливала. Если Тидьены и Баке нас уличали, я всегда могла придумать отмазку — и никто к нам не вязался. А когда мы придумали бросить в церковную сумку для сбора денег что-нибудь смешное — и уж конечно не пуговицу, — она стащила у Папашки визитку одного клиента, бургомистра из Реллингена, подделала на ней подпись и накарябала: «Взял взаймы 3 марки до шестого воскресенья после Троицы». Как же мы хохотали над этой шуткой.

Не спрашивая Ледяную принцессу, я повторяю заказ — надо набраться сил для вечера. У них тут пятьдесят сортов можжевелового джина — пятьдесят! — подумать только. Кроме того, на террасе перед кафе стоит электрокамин, можно посидеть, несмотря на собачью погоду. У Клер в глазах это ее специфическое мне-все-фиолетово-выражение, взгляды проходящих мимо типов стекают с нее, как капли уксуса со сваренного вкрутую и только что очищенного яйца. Поглядывая на свои драгоценные пакеты с покупками, я размышляю, что бы такое написать в открытке для Фионы — тепло и в то же время оригинально, она ведь ждет от меня весточки, хотя, пока открытка дойдет до Кельна, я сама успею вернуться, впрочем, это не важно.

Она начала задавать вопросы о своем отце: где живет, чем занимается? Я ни в коем случае не должна допустить, чтобы она учинила собственный розыск, потому что знаю, чем это кончится: в один прекрасный день она без моего ведома напишет ему письмо, с указанием адреса и имени отправителя, как я ее учила. И тогда разразится катастрофа.

Я непременно должна исхитриться, чтобы она довольствовалась его случайными визитами. Есть дети, у которых нет отцов, у некоторых отцов уводят церковные мыши, а у других отцы вешаются, как, например, Вальтер Баке, окончательно запутавшийся в своих строительных делах. Если уж распоряжаешься колбасой, изволь ловко нарезать кружочки потолще, бери себе и щедро делись с другими, — тут отведи площадку под строительство промышленного поселка, там разреши провести Tangente,[6]как они, маскируя неприглядную суть, это называли, через старинный квартал. Ма всегда безумно этим возмущалась. Город скоро не узнаешь, говорила она. Останутся одни торговые монстры вроде «Карштадта» и «Йос-Шмидта» да закусочные быстрого обслуживания. В восьмидесятые, когда пришла мода на этот чертов псевдоуют, и вовсе началось нечто несусветное, принялись лепить — здесь эркер, там фронтон, — и все не к месту, все невпопад. Я никогда не была так уж повернута на архитектуре, но Ма, которая выросла в этом городе, все вспоминала времена, когда он еще имел собственное лицо. Раньше он согревал сердце, повторяла она, а теперь Пиннебергом правит мафия. Она никогда не называла имен, но я готова поклясться, что и старик Тидьен, и Баке, они оба приложили к этому руку, оба участвовали в большой распродаже и всегда действовали заодно.

— Скажи, Клер, а твой отец тогда…

— Ты имеешь в виду моего отчима? — Она вздрогнула, потому что мой вопрос вырвал ее из мыслей, в которые она была погружена.

— Ну да, отчима. Что такого он все-таки тогда натворил?

Она бросает на меня свой знаменитый фиолетовый взгляд, а потом переводит его на фронтон старинного купеческого дома. Или, может, в никуда.

— Ну тогда, перед тем как повесился? Ты же не сделала этого, когда ради меня стянула дважды по восемьдесят из розничной кассы? Должно быть, он строил настоящее дерьмо.

Она медлит. Потом — бесстрастным тоном:

— Тебе правда интересно?

— Правда, — говорю я. — Я всегда удивлялась, почему…

— Он был свиньей, — перебивает она. — Я ничего не могла с ним поделать. — Дрожащими пальцами она нащупывает в пачке сигарету. — Отчимов не выбирают, понимаешь? В особенности когда тебе всего четыре года. Но, когда начинаешь кое-что понимать, всегда есть возможность порвать с ним отношения. Живой или мертвый — этот человек для меня больше не существует. По крайней мере, я так решила. Но…

— Он напоминает о себе, хочешь ты того или нет, — перебила я ее. Дерьмо. Опять ты слишком торопишься, Додо Шульц, и когда же ты, наконец, научишься…

Она прикуривает. Пальцы ее заметно дрожат. Гитарная лихорадка — так называл это Аксель, подразумевая под этим, что слишком много выпито, слишком много травки выкурено, слишком много дерьма в этом мире. Проклятье! С чего это я вдруг вспомнила Акселя?

— Так уж заигрался с серьезным Нориным Папашкой? — спрашиваю я. — Это правда? Толкали земельные участки и все такое…

Она выпустила дым в сторону огненных змеек камина.

— Ма на что-то такое намекала, — продолжаю я. — Но отцы, к сожалению, все равно никуда от нас не деваются, даже если теперь они просто amigos или смылись с какими-нибудь girls.

Она плющит в пепельнице сигарету. После двух затяжек — Боже! — но ведь имеет право. И продолжает все тем же бесстрастным тоном:

— Баке не был мне отцом, заметь, пожалуйста. Пойду посмотрю, может, появилась свежая «Цайт».

Встает, поворачивается и медленным шагом направляется через площадь к киоску. Укуси себя за задницу, Додо Шульц! Вместо того чтобы воспользоваться Нориным отсутствием и насладиться гармонией дружеских отношений, ты достаешь из ящика дело ее сумасшедшей семейки.

Приемной семьи, пардон. Разве ты не знаешь, что это запретная тема, глупая корова! Почему Клер ни с того ни с сего должна рассказывать тебе о Баке? Она и тогда уже мечтала об одном: доучиться и свалить из города. Выбрала Мюнхен, чтобы уехать как можно дальше от Пиннеберга. А Пиннеберг для Клер — это в первую очередь Баке, ежу понятно. Захолустье умерло для нее, как и для меня. Но откуда у нее все-таки такая ненависть к своим добропорядочным родителям? Приемным то есть.

Тогда — только из-за того, что я так захотела, — из Амстердама мы отправились прямиком в Мюнхен, где она совершила чудо — за четыре дня нашла комнату. До этого нам пришлось кантоваться на молодежной турбазе, где можно было только ночевать. С утра до вечера я шаталась по Английскому саду и ревела. А когда реветь больше не могла, клялась в вечной мести.