Читать книгу - "Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб"

Да и я тоже хороша. Вот интересно, что обо мне думают другие? Представляю — мужчины, алкоголь, да еще моя чертова несдержанность — букет что надо. На самом деле каждая из нас троих одурманивает себя как может. Взять хоть Нору — она же живет иллюзиями. Как же, семья — это святое. Только это и держит ее на плаву, это ее наркотик, — впрочем, дозволенный обществом и безвредный для здоровья.

Нора

Мы стали пленницами средневековой крепости со стенами шестиметровой толщины. Голое помещение, куда мы забрались, представляло собой нечто вроде комнатки в башне с узкими бойницами, забранными пуленепробиваемым стеклом, через которые далеко просматривалась плоская местность. Додо заковала себя в железные цепи и надела оковы. Запястья ободрала до крови. Клер улеглась прямо на землю и заснула. Может, умерла? А я встала у окна и любовалась пейзажем — просторным, красивым и таким умиротворяющим, чуть подернутым на горизонте синеватой дымкой, как на картинах старых мастеров. Помнится, Папашка любил рассуждать о синих далях — по воскресеньям, когда пил вино, разумеется, позднего урожая, Мамуля озабоченно смотрела на него, а меня выставляли вон, стоило ему в третий раз наполнить бокал. На следующее утро на кухне всегда стояла пустая бутылка. Лишь когда я привела в семью Ахима, вино в доме появилось и в будни, и даже Мамуля постепенно привыкла, выпивала после обеда бокал шампанского — для кровообращения, как она говорила. Советовала и мне, а то у меня шея трещит, как щебенка под ногами. Но мне нельзя, Биттерлинг категорически запретил алкоголь. Вчера я все же выпила, пришлось, иначе моментально возникли бы подозрения. Что со мной будет? Лучше сейчас об этом не думать.

Мы сидели в темнице, и, хотя я понимала, что мы никогда отсюда не выйдем, мне это было безразлично. Стоны Додо меня не трогали. Почему бы ей не встать и не выглянуть наружу, думала я. Цепи-то — из папье-маше, а кровь и содранная кожа нарисованы. Она снова разыгрывает спектакль — хочет меня напугать, она это любит, обожает заставлять меня мучиться муками совести. Еще в школе натренировалась. Однажды засунула мне в карман пальто дохлую мышь, я завизжала как резаная, и все засмеялись. Кроме Лотара.

И тут я заметила у горизонта маленькое темное облачко, оно быстро приближалось и росло, и я поняла, что это птицы, скворцы или дрозды, целая туча, и они галдели и летели прямо на меня, как у Хичкока, но, что удивительно, я не испугалась. Потом — без задержки — они пролетели через бронированное окно, и не задели стекла, и не поранились сами. Покружили надо мной — с ветром и громким хлопаньем крыльев. На некоторое время от бесчисленного множества птичьих тел потемнело, но вот они пронеслись через комнату и исчезли за противоположной каменной стеной. От изумления и счастья я остолбенела. Я чувствовала себя такой же свободной, как эти птицы. Мне захотелось поделиться этим упоительным чувством свободы с Додо. Но тут я увидела, как она, несмотря на свои цепи, пробирается к Клер и целует ее в губы. Как Принц Спящую красавицу. А Клер сомкнула руки на шее Додо и неожиданно ответила на ее поцелуй так, как сама я никогда бы не решилась.

Клер

Как это вышло — буквально только что я была так уверена в себе? Почти счастлива. Как это у меня получилось? И как опять достичь того же состояния? Дело не только в бессоннице, это у меня уже много лет. Дело в Додо, конечно. В том, как она с вымученно беззаботным видом сидит рядом и набивает утробу углеводами, жирами и кофеином. Почему она так и не задала свой вопрос? Что хотела у меня узнать?

Мне надо к себе в номер. Всего одну таблетку. Надо придумать благовидный предлог, нельзя же вот ее здесь бросить. Но мне срочно надо идти, срочно, пока не заявилась Нора. Поздно, она уже здесь. Еще на пару минут придется задержаться. Завязать беседу, казаться озабоченной и деловой. Как я это умею.

Додо

Без одной минуты десять она появляется в зале для завтраков, сверкающая чистотой и розовая, как будто целый час играла в теннис, а потом приняла контрастный душ. Сама жизнь. Смеется — не завела будильник, извиняется перед нами, посылает официанта за чистой чашкой. Мимоходом приветствует просиявших монашек, обещает пересказать нам свой сон — все одновременно.

Если уж я проспала, мне требуется добрых три часа, чтобы привести себя в норму. У Норы все по-другому, с легкостью подниматься над жизненными неурядицами — вот ее метод, и он действует блестяще. Маленький пример: если ее раздражает вонючая пепельница рядом с тарелкой, она не станет брюзжать, а просто уберет ее с глаз подальше на подоконник. Все — пепельницы нет. Для нее. Точно так же между делом снимает с моего кашемирового жакета пушинку, которая мешает не мне, а ей. И попутно что-то несет о птицах, которые якобы пролетали сквозь ее тело.

Наверное, она каждое утро чистит Ахима щеткой с головы до пят, желает ему удачного рабочего дня и с любовью спрашивает, что приготовить на ужин… Просто представить себе невозможно, чтобы она когда-нибудь проваливалась в такие черные дыры, как я. Чтобы не знала, что делать, а неприятности сыпались на нее как из худого мешка. Нет, у нее всегда все ладится. Она даже как будто не замечает, что мы сидим, и ждем, и не позволяем себе закурить, пока она за обе щеки уплетает яичницу. Смеется, тараторит и втирает нам, что каждое утро за завтраком пересказывает Ахиму свои сны.

— А он тебе? — невинным тоном спрашиваю я.

— Представь себе, — салфеткой она смахивает с уголка рта крошки яичницы, — ему никогда ничего не снится.

— Так не бывает, — возражаю я. — Всем людям снятся сны.

— А он говорит, что ему никогда не снятся, — настаивает Нора. — Папашке, кстати, тоже. Так бывает. У мужчин, мне кажется.

Мне лучше знать, но спорить с ней я не рискую. С другой стороны, может, Ахиму и правда ничего не снится и он мне врал. Я вообще готова приписать ему слишком многое.

— Ну, хорошо, — говорю я, — тебе снились птицы. — Что бы это значило?

Она хмыкает, но между бровей вдруг появляется крохотная морщинка.

— Иногда меня охватывает чувство свободы. Представляете? Не могу описать, но это так… Ну, как будто я совсем ничего не вешу. Я была… — Она замолкла, подбирая слова.

— Так что с тобой было?

Она снова смеется. У нее две несимметрично расположенные ямочки, которые раздражали меня с первого дня нашего знакомства, потому что все остальное у нее упорядоченно. Ямочка возле одного уголка рта — того, что она обтирала салфеткой, — чуть выше, чем вторая. А еще я заметила на ее лице грим. Никаких излишеств, но меня не проведешь. До сих пор она в этом не нуждалась, во всяком случае, по утрам.

— … счастлива, — закончила она.

— Во сне, — подкалываю я. — Или наяву?

— Разумеется! — выпалила она как из пистолета.

Слишком быстро выпалила, мелькнуло у меня. Или это предчувствие? Неужели до нее что-то дошло? Мне сделалось дурно. Я все спланировала совсем не так. Довольно с меня ее милостей, в последний раз терплю. Она явно что-то затевает, но ей больше не удастся разыгрывать передо мной героиню. Может, мне ее испытать? С другой стороны, а хочу ли я знать, что ей известно?