Читать книгу - "О суббота! - Дина Калиновская"

— Ты его видел? Он приходил к тебе? Как ты нашел его? — звонко допытывалась сестра.

— Американец! — воскликнул он и приподнял плечо, как бы показывая, что совсем не остроумно быть американцем. — Он явился чуть свет, мы только встали! — И приподнял другое плечо, как бы показывая, что на всем земном шаре только американец может явиться в дом в неурочное время. — Я удивился: кто в такую рань? Смотрю, Гришка из Америки!

Они расхохотались. Действительно, кого не потрясет — открываешь дверь, а перед тобой Гришка прямым ходом из Америки.

— Он хочет, — продолжал Саул Исаакович после того, как распрямил пальцами морщины, чтобы вытереть слезы одолевшего смеха, — он просит, чтобы я проводил его к Моне, ему одному… — опять захлебнулся смехом Саул Исаакович, — страшно!.. — наконец проговорил он.

— Его надо понять, Суля! — взрываясь новым приступом хохота вскричала Мария Исааковна. — Постарайся войти в его положение!..

Саул Исаакович перевел дыхание, опять вытер взмокшее от слез лицо и сказал, готовый с этой секунды вести разговор солидно — ему предстояло пригласить сестру на вечер, а это значило примирить ее с Ревеккой, то есть повести дело деликатно и хитро.

— Ну хорошо, хорошо, я отведу. — И против воли добавил: — «Но разве Моня, — спрашиваю, — и сейчас будет крутить тебе ухо?»

И они расхохотались так, что рыжий котенок взлетел с дивана на камин, а девочка села ровно и стала серьезной.

Они смеялись долго, умываясь и омолаживаясь в потоке накатившего смеха, свободного, как в юности, хоть немного и нервического все же, и не заметили, как смех перешел в слезы. И вот они плачут. Они смеялись не над Гришей и плакали теперь не о нем. Они плакали об улетевшей пушинке детства, когда Гриша был центром их жизни, когда по утрам пахло горячим хлебом, а папа, чтобы разбудить их, заводил музыкальный ящик. Они плакали о том времени, когда солнце не заходило, и лето было вечным, и мама притворялась бессмертной.

— И долго вы сидели у Мони? — ревниво спросила сестра.

— Кто сидел у Мони? Я сидел у Мони?! Зачем мне нужно сидеть у Мони?

— Ну да, ты бы им помешал…

— Интересно, чем я помешал бы им?!

— Все-таки… — И с грешной улыбкой пожаловалась: — А меня Гриша потащил в ресторан… Я терпеть не могу рестораны! Ты любишь ходить в рестораны?

Саул Исаакович скрипнул стулом, что означало: «Я не такой дурак, чтобы любить рестораны!»

— А у них принято. До сих пор голова трещит, как у пьяницы. Вторую ночь не могу спать!.. — не то жаловалась, не то хвасталась она. — Но я с ним поговорила, Суля. Я как следует с ним поговорила.

Саул Исаакович насторожился. Сестра смотрела в окно многоответственно и строго.

«Что видит она там — чердаки, крыши, небо или знамя бестрепетной и безжалостной правды? Неужели, — забеспокоился Саул Исаакович, — она кинула Гришу на жернова правдолюбия? Раз плюнуть допустить во время приступа прямоты политическую неаккуратность!» — не на шутку заволновался он.

— Он запомнит, будь уверен… Он тебе не говорил?

— Он мне ничего не говорил. Что же он запомнит, что ты сказала?

Мария Исааковна не торопилась с отчетом. Она села, проникающе посмотрела на брата, чтобы убедиться, действительно ли Гриша не говорил ему ничего, и опустила глаза с угрожающей скромностью.

— Был разговор.

— Что же, что же, не тяни!..

Однако она сначала поправила разбросанные девочкой и котенком подушки на диване, села и лишь после этого начала:

— Мы пришли в ресторан, слышишь? В шикарный ресторан на Пушкинской, где одни иностранцы. Швейцар, оркестр, шум, блеск и прочее!.. Нам накрыли безукоризненный ужин — то, се, третье, десятое, ну, словом… Но я отодвинула тарелку. Я сказала:

— Гриша.

Он отвечал мне:

— Что?

Я ему говорю:

— Гришенька!

Он опять мне:

— Что, Манечка? Я говорю ему:

— Гриша, я хочу тебе кое-что сказать. Он отвечает:

— Что же именно, Манечка?

— Гришенька, только не обижайся, — я говорю.

Он отвечает:

— Могу ли я обижаться на тебя, Манечка?

Тогда я сказала:

— Зачем, зачем ты уехал?!

Он удивился. Он не думал, что я посмею так спросить, Суля. Что же я, чужая? Я говорю:

— Как мог ты уехать, когда мы все, кто тебя любит, кого ты любишь, остались?

Он поразился:

— Что ты спрашиваешь, Манечка?! Как можно было не уехать, если были банды, тиф и холера?!

И знаешь, Суля, что он от меня услышал? Он тебе не говорил?

Саул Исаакович решительно заверил сестру:

— Он мне ничего не говорил!

— Я думала, он тебе скажет…

— Он не говорил.

— Хорошо, его дело… Я сказала: значит, для тебя, Гриша, холера, для тебя банды, а для нас — для меня, для Сули, для твоих родных братьев, для родителей, для всех наших — варьете «Бомонд»?

О, ему было не по себе, брат. Он молчал, он маялся, вертелся — ему было не по себе. Но ведь ты знаешь, он — в своего отца. Упрямцем был, таким и остался.

— Все же я был прав, что уехал! — сказал он из упрямства. Я и тут хорошо отпарировала:

— Каким судом, Гришенька, ты прав? Каким судом? — Хорошо сказала? Ну?

Мария Исааковна говорила быстро, почти скороговоркой, а тут еще в коридоре зазвенел дикий звонок, звонок для безнадежно глухих, особенный звонок для большой коммунальной квартиры. Мария Исааковна блеснула глазами: он! Дернулась к двери, но звонок прозвенел пять раз, то есть — к дальним соседям.

— Ты совершенно напрасно нервничаешь. Ты не сказала ничего страшного, — успокоил сестру Саул Исаакович и успокоился сам: ничего неосторожного она не сказала.

— Он не должен на меня обижаться. По-моему, не должен, — повторяла Мария Исааковна.

— Да, да, — кивал Саул Исаакович, почему-то очень жалея сестру.

— Он не должен обижаться, — еще раз повторила она и встала, и по-молодому изогнула спину, облокотившись на спинку стула.

Саул Исаакович увидел на ней тонкие чулки и лакированные туфли.

— Да, да, — кивал он, словно отряхивая что-то с кончика носа. — Да, да…

— Кто скажет ему правду? Может быть, ты? Даже собственной жене ты не можешь сказать ничего категорического!

— Слушай, странная вещь, что ты так говоришь! Просто смешно!

— В чем дело, братик?

— В том! Мы с Ривой приглашаем тебя на ужин в честь Гриши!

— Интересно. И кто такое придумал, она?