Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

– Вот, примите эти цветы, – говорил он на пороге хозяйке дома. – Мне сказали, что сегодня прибыли цветы из Ганновера. Мне удалось раздобыть для вас несколько. – Он протягивал цветы и целовал руку барышне или даме так, что она не могла не порадоваться.

В следующий раз гвоздики могли быть из Копенгагена, или Люксембурга, или Гааги. Если же у Сергея не было с собой ничего или совсем не было денег ни на что, у него всегда были рассказы. И он всегда создавал особенную атмосферу не просто ужина или чаепития, но ужина или чаепития с художником. Потом он всегда оставался ночевать. Точнее, его оставляли.

Но должен заметить, что Сергей не был дамским угодником. Меня это удивляло, но барышни и дамы не интересовались Сергеем как Сергеем. Мне это было странно и непонятно. Мне казалось, что не может быть более интересного, загадочного и забавного мужчины. Но он почти всегда был одинок и независим. Это теперь мне ясно, что он был слишком невесомым, эфемерным и неуловимым, особенно для кемеровских, стоящих двумя ножками на земле барышень и дам. Так что они, казалось, смотрели сквозь него и видели других.

Ковальский совсем не любил алкоголь. Он мог выпить и вина, и коньяку, и пива, но не много, а так, для ритуала, красоты и за компанию. Водку он не пил вовсе. И ещё, он категорически и сильно не любил ту музыку, которую сочиняют и слушают активно пьющие алкоголь люди. То есть он не любил отечественный шансон и отечественный рок-н-ролл. Хард-рок он тоже не любил. Он слушал новых романтиков, этническую музыку или такую музыку, в которой для него была красота и сладость.

Но не думайте, что Сергей обожал компании и стремился от общения к общению. В компаниях, а особенно в больших, он говорил немного, а чаще всего уходил в какой-нибудь дальний угол. Там он сидел, курил сигареты, пил чай, улыбался и читал что-нибудь. Причём читать он мог как книгу по истории сибирских железных дорог, подолгу рассматривая карты, схемы и фотографии, так и сборник современной каталонской поэзии например. Книга могла быть любая и самая неожиданная. Делал он это, не демонстрируя свою независимость и непоказно, а с удовольствием, сосредоточенно. И всегда улыбался.

Он постоянно что-нибудь придумывал. Увлекался какой-то темой и придумывал. Помню, одно время, недолго, он был увлечён написанием пьесы. Хотя пьесу он фактически не писал. Он не написал ни строчки. Он был просто этим увлечён, думал об этом и был уверен, что пишет пьесу.

– Знаешь, – говорил он неожиданно, во время вечеринки у кого-нибудь дома, или когда мы сидели у него в «лаборатории», или когда шли по улице, – хочу написать пьесу под названием «Наполеон и Мюрат». Начинаться она должна так: по сцене ходят Наполеон и Мюрат. Наполеон молчит, а Мюрат ему что-то очень нервно говорит по-французски. При этом Мюрат периодически падает.

– А дальше? – спрашивал я.

Он смотрел на меня, улыбался и оставлял вопрос без ответа.

– Я тут сочинил пьесу, – в другой раз говорил он. – Только нужен для этого театр и очень хороший свет. И ещё нужен очень хороший актёр. Пьеса называется «Патрикл». Первый акт будет называться «Юность Патрикла», а второй «Патрикл и нимфы». Декорации должны быть очень дорогие, особенно во втором акте. Значит, так, представь, первый акт, полная темнота в зале, начинает завывать ветер. Ветер завывает всё сильнее и сильнее. В темноте появляется луч прожектора. Он рыщет по сцене и наконец освещает ширму, которая стоит посреди сцены. Луч становится больше и ярче, ветер стихает, над ширмой появляется робкий юноша. Он поднимается над ширмой и становится виден по пояс. Он должен быть обнажённый. Юноша будет внимательно, робко, но пристально осматривать весь зрительный зал, ряд за рядом. Это может длиться минут десять. Потом он неожиданно скажет: «Уж не пригрезился ли ты мне, мальчик, бисексуал?!» Как только он это произнесёт, он должен упасть навзничь, луч в этот момент гаснет, и публика услышит звон бьющегося стекла. После, сразу же включается свет и занавес закрывается, первый акт окончен.

Я очень смеялся, а Сергей с недоверием на меня посматривал, совершенно серьезно.

– Второй акт, – дождавшись, пока я просмеюсь, – будет начинаться тоже в темноте. Темнота, занавес закрыт, публика слышит женские голоса. Голоса завывают всё сильнее и сильнее. Неожиданно занавес открывается. На сцене прекрасный фруктовый сад, вдалеке видны горы и античные постройки из белого мрамора. На сцену выбегает наш юноша, но он в тунике и с бородой, волосы его должны быть седыми. Он выбегает на сцену, оглядывается по сторонам. Завывание стихает. Тогда Патрикл, а это не кто иной, как Патрикл, падает на колени, вздымает вверх руки и кричит: «О Зевес, нимфы преследуют меня!» После этого Патрикл некоторое время мечется по сцене, снова падает на колени и обращается к небесам с ещё более отчаянным криком: «О Зевес, нимфы преследуют меня!» И так несколько раз. И вдруг, сверху должен появиться Зевс на облаке. Он появляется, смотрит на Патрикла очень грозно и мечет в него красные молнии. Молнии можно изготовить из фанеры или пластмассы и покрасить краской, но лучше найти красную фольгу и обмотать. Патрикл погибает, нимфы воют, гремит гром, занавес закрывается.

Я радовался, спрашивал о том, как он себе представляет техническую сторону появления Зевса на облаке, выражал сомнения в том, что это можно осуществить в театре, но что это можно попробовать снять на видео. Сергей же смотрел на меня, ему становилось скучно от моих практических вопросов и рассуждений, и он переводил разговор на другую тему или говорил о другом замысле.

– Да это ерунда! – говорил он. – Я вот думаю написать пьесу, в которой бы беседовали Сцилла и Харибда. Ты случайно не помнишь, сколько у них было голов. По-моему, у Сциллы двенадцать, а у Харибды шесть. Или наоборот. Надо будет посмотреть у Гомера. Вот такая пьеса. Они беседуют о том о сём…

Никаких пьес он не писал. Но каждый день выдавал три-четыре подобных замысла и тут же забывал о тех, что озвучивал. Через пару месяцев театральная тема покинула его, и он начал думать о чем-то совершенно другом. Но только о художественном. Это могли быть совершенно неожиданные вещи.

Помню, однажды он позвонил мне домой очень поздно вечером, или, лучше сказать, ночью. Обычно он так не делал.

– Не разбудил? – спросил он и, услышав по моему голосу, что точно разбудил, извинился.

– Да ничего, ничего! – успокоил его я. – Ты разбудил только меня, а это не страшно. Говори. Ничего не случилось?

– Я сегодня вынужден ночевать в университете, и меня обуревают разные мысли. Представляешь, так и посыпались идеи! В этот раз в области рекламы. Боюсь, что ночь будет бессонная, к утру забуду всё, что навыдумывал, а поделиться хочется.

– В какой области? – удивился я. – Рекламы?

Должен заметить, что отечественная реклама на телевидении и вообще тогда делала только первые, весьма робкие шаги.

– Да, да, рекламы! Мне почему-то пришел целый ряд идей, как можно рекламировать туалетную бумагу. Причём рекламировать разнообразно, разностилево и адресуя рекламу различным социальным слоям и группам.