Читать книгу - "Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец"

Мне не было понятно, почему Сергей принял столь радикальное решение. Я тысячу раз прогонял и прогонял в памяти события и наши разговоры последних дней и недель. Но не находил внятного объяснения тому, почему Сергей решил покончить с нашим театром, дружбой и общением. Страшный удар, нанесённый по творческому и человеческому самолюбию на злосчастном фестивале, мне ничего не объяснял. Сергей не мог так легко сломаться. Его решению были какие-то другие причины, которые мне не были известны и понятны.

Одно было ясно точно, стопроцентно – это то, что переубеждать Сергея нет смысла и ждать того, что пройдёт немного времени и он опомнится, передумает и всё пойдёт как прежде, тоже было бесполезно.

Сам я не видел возможности для практического творчества в одиночку. Репетировать или даже делать тренинг одному я не то что не хотел, я представить себе такое не мог. Я готов был придумать, сделать и отрепетировать полностью новую программу. Готов был забыть все свои прежние номера, сольные в том числе. Я готов был начать с нуля. Но не один.

А кроме Сергея никого рядом не было. Ни единого человека. Значит, у меня в связи с этим было два варианта: либо искать человека или людей и учить их пантомиме, проще говоря, создавать свою студию, либо уезжать туда, где людей, с которыми можно работать, была надежда найти. Ну и всё же был третий вариант – бросить всю эту пантомиму к чертям и жить нормально. Первые два варианта мне не нравились, третий был неприемлем.

После долгих и тяжёлых размышлений я решил, что надо уезжать. Правда, сразу же встал вопрос: куда? Вопрос «когда» не стоял. Я чувствовал необходимость уехать немедленно. Заканчивать университет, то есть проучиться ещё два с лишним года и только после этого куда-то ехать, я не мог. Без творчества я не желал жить нисколько. В самом же Кемерово возможностей заниматься творческой деятельностью я не видел. Тогда, кроме пантомимы, никаких других перспектив я не рассматривал.

Театр «Встреча», который в то время переживал свой самый яркий и мощный период, выпускал одну премьеру за другой и из Норвегии, где с успехом и блеском выступил на фестивале, переезжал в Ирландию, где выступал с ещё большим блеском, всё же не был для меня чем-то интересным и притягательным.

Ехать в Питер или Москву я не видел смысла. Питер, как мне казалось, я изучил и не находил в нём почвы для жизни и развития. Москву я совсем не знал и заранее не любил. Москва всегда случалась для меня проездом. Столица была связана только с суетой, толчеёй, ночёвками на диване или на полу у московской родни, беготнёй по магазинам и раздражением со всех сторон. Москва была страшным городом, в котором творчества я представить себе не мог.

Кроме Москвы и Питера, других городов в родной стране, куда имело бы смысл поехать с целью творческого поиска, просто не существовало. Поэтому я решил уехать за границу. Ну а куда ещё? Тогда Москва казалась страшной, а заграница – нет.

Когда мы с Сергеем Везнером делали наш театр, когда репетировали, выпускали газету, придумывали и реализовывали разные затеи, у меня случилось знакомство с крайне необычным человеком. Звали его все преимущественно по фамилии. Ковальский.

Имя Ковальского было Сергей. Он учился на филологическом, но после второго курса перевёлся на заочное и существовал на факультете как фантом.

Сергей Ковальский поступил в университет в один год с Сергеем Везнером. Они одновременно ушли на два года на военную службу. Одновременно вернулись и какое-то время учились в одной группе.

Сергей Везнер к Ковальскому относился насмешливо и с презрением. Он считал Ковальского человеком небесталанным, но легковесным, несерьёзным и безответственным. Если я для Везнера был слишком импульсивным и увлекающимся, то Ковальский был просто всеядным и поверхностным во всём. Везнер открыто и откровенно не желал общаться с Ковальским, уверенный в том, что общение с ним – это пустая трата драгоценного времени.

Своё знакомство и приятельствование с Сергеем Ковальским я не афишировал. Я сам воспринимал то время, которое проводил с ним, как время, в которое я развлекался, получал удовольствие и радость. Я понимал, что с Ковальским я просто прожигал время. Я этого отчасти стыдился, но уж очень мне нравилось общаться с Ковальским.

Именно с ним мы задумали и осуществили отчаянно смелую авантюру. То есть отъезд за границу.

Но сначала немного о самом Ковальском. Он оказался очень важным человеком в моей жизни и ослепительно-ярким. Он лично, его поступки и его устремления самым убедительным образом доказывали, а точнее, опровергали заявление, что бытие определяет сознание.

Ковальский родился и вырос в такой семье и в таком городке, что обязательно должен был стать шахтёром или, в крайнем случае, инженером. Но он стал тем, кем стал. То есть этаким западно-сибирским Дэвидом Боуи из маленького шахтёрского городка.

Я как-то уже посвящал Ковальскому несколько страниц воспоминаний. Я их написал лет десять назад. Но и сейчас не смог бы написать лучше. Вот эти странички. Из них будет ясно, с каким человеком я в свои двадцать три года решился из родной страны, из родительского дома уехать за границу навсегда!

В первый раз я услышал о Сергее от кого-то из знакомых, когда речь зашла о музыке. Помню, я хотел что-то узнать или разыскать какой-то альбом какой-то группы, сейчас уже не помню. Никто эту группу в той компании не знал и ничем помочь мне не мог.

– Спроси у Ковальского, – сказали мне тогда. – У него точно есть. А если нет у него, то он знает, у кого есть или где можно взять.

В следующий раз я услышал фамилию Ковальский уже в другой компании. Там шла речь о содружестве молодых художников, которые готовились провести где-то выставку и некий перформанс.

– Узнай у Ковальского, – сказал кто-то кому-то, – он наверняка знает и будет участвовать.

Потом я услышал про Ковальского в связи с тем, что он лучше других должен знать, как наладить контакт с какими-то музыкантами из Новосибирска, которые играют индийскую музыку. И так по разным, самым экзотическим вопросам имело смысл обратиться к некоему Ковальскому, с которым я никак не мог познакомиться.

В то же самое время я частенько видел в университете высокого, худощавого человека, чья внешность не могла не привлечь внимания. Помню, как я увидел его впервые. Зимой в Сибири люди, особенно мужчины, редко носят светлые одежды. А тут по коридору университета шёл человек в светло-зелёных коротких брюках, белых носках и тяжёлых черных ботинках с тугой шнуровкой. Ботинки были начищены до предельной возможности. Ещё на этом человеке была нежно-розовая рубашка большего, чем ему требовалось, размера. Рубашка не была заправлена в брюки. Поверх рубашки он накинул, но не застегнул белый лаборантский халат. Он шёл очень быстро, халат развивался. Тёмно-русые его волосы были пострижены коротко, но модно и торчали ёжиком. Скуластое его лицо улыбалось, было нездешним. Улыбка была тоже нездешней. Он шёл и улыбался сам себе. Мне так понравилось, как свободно, быстро и весело он идёт, как он независимо улыбается, как он одет… что я и оглянулся ему вслед, когда он прошёл мимо меня. Меня даже слегка обдало ветром, оттого как быстро он шёл.