Читать книгу - "Возвращение из Индии - Авраам Бен Иегошуа"

В кухне я приготовил две чашки чая, добавив несколько кружков печенья, найденных мною в одном из шкафчиков. Нашел я и сахарницу, а кроме того, отрезал несколько кусочков дыни, залежавшейся в холодильнике. Войдя в гостиную, я поставил поднос на стеклянный столик рядом с моим стетоскопом. Была ли она женщиной, которая нуждалась в заботе о ней все время? Я думал об этом в некоторой панике, вспоминая, как Лазар исполнял вокруг нее некий танец, и каким естественным образом принимала она его услуги — точно так же, как сейчас она принимала мои, кивая, в знак признательности, головой и поднимая чашку с чаем, который тут же начала отхлебывать с видимым удовольствием, пока я решал вопрос — была ли это уже та зависимость, о которой я мечтал и которая сделала бы невозможной ситуацию, при которой она могла бы отослать меня прочь.

— Но как же ты можешь так надолго оставлять Микаэлу? — упрекнула она меня; глаза ее были красны от недавних слез. — Она, наверное, беспокоится?

— Нет, — сказал я, — Микаэла не из тех, что беспокоятся. — И я уважительно описал независимый дух и внутреннюю безмятежность Микаэлы и то, как она воспринимает подобные ситуации. — Она не сидит и не ждет меня. Я уверен, что она давно уже спит.

Но я вовсе не был в этом уверен. И скорее даже наоборот — я думал, что Микаэла бодрствует, чтобы мысленно поддержать меня на расстоянии, чтобы я мог достойным образом встретить испытания, которые, как она догадывалась, ожидают меня впереди. И если она не торопилась со звонком, это не было связано со мною, но исключительно с женой Лазара, которую мое бесцеремонное вторжение и без того должно было привести в ужас. Микаэла не знала, что еще до смерти Лазара у нас возникли определенные отношения, которые, если даже и не были прямой причиной смерти, так или иначе подготовили нас к ней. А если бы знала, то, подобно мне, знала бы и о том доверии, которым я пользуюсь у женщины, которая в эту минуту сидела передо мной.

После того, как Дори допила последнюю каплю чая и раздумывала над тем, не попросить ли ей еще чашку, я поднялся, и повесив стетоскоп на шею, продолжал прерванное обследование. И без малейшего колебания она покорно поднялась и в этот поздний ночной час, стащив комбинезон, стояла предо мною полуголая, белея своими тяжелыми и полными руками и грудью, обнажив секретную карту своих прелестных веснушек, обсыпавших ее плечи, и, хотя казалась при этом несколько смущенной, не выказывала и тени страха перед вероятностью того, что молодой врач снова превратится в пылкого любовника. Как только мембрана стетоскопа согрелась у меня в руках, я прежде всего принялся прослушивать ее сердце, перейдя к легким, что позволило мне составить ясное представление и определить диагноз без того, чтобы взять у нее кровь на анализ, как я сделал это с Эйнат в маленькой комнатке монастыря в Бодхгае, с тем чтобы подвергнуть образцы лабораторным исследованиям.

Поскольку у меня не было привычки, свойственной молодым врачам, подвизавшимся на ночных дежурствах в «неотложке» «Давид Маген Адом», делать многозначительные намеки с психологическим подтекстом тем, кто искренне полагал себя больным, я удержался от критических замечаний в адрес любимой мною женщины по поводу возможных ошибок, посоветовав ей только вернуться в постель, дав передышку уму и телу. Она была слегка встревожена, но в то же время и оживлена, как большинство больных, которым в какой-то момент нужно лишь присутствие врача, который, проводя обследование, одним этим освобождает уже их от чувства страха перед болезнью, а потому безропотно выслушала мои распоряжения, попросив лишь еще чашку чая, перед тем как отправиться в кровать, и даже сама пошла в кухню, чтобы поставить чайник и лично убедиться в его исправности, собираясь насладиться покоем после того, как я уйду. Но я совершенно не собирался покидать ее — и не потому, что знал в глубине души, что и на самом деле она не в состоянии остаться наедине с собой, но и потому также, что был уверен: если уж Микаэла проснулась, она будет, не переставая, думать обо мне, всеми силами помогая вернуть душу, пробравшуюся в мое тело, вернуться в собственный дом и собственную кровать.

Дори покорно приняла две таблетки, которые я дал ей, чтобы сбить температуру, разделась, облачилась в свежую ночную сорочку и без промедления проследовала в постель, попросив накрыть ее тремя одеялами и, когда я соберусь уйти, оставить зажженным свет в коридоре. Но я вовсе не хотел покидать ее, пока не пойму, что она по-настоящему уснула. Оставшись в холле, примыкавшем к спальне, я мог видеть ее через открытую настежь дверь, переводя время от временя взгляд на темное окно, за которым осенний ветер методично сгибал верхушки деревьев. И по мере того как мой пристальный взгляд то и дело возвращался к очертаниям фигуры, погребенной под грудой одеял, я, не переставая, спрашивал себя, каким образом смогу ее оставить. Пусть даже дыхание ее стало глубоким и ритмичным, сопровождаясь чуть слышным похрапыванием, которое мне запомнилось еще в купе, в котором мы оказались в компании индийского клерка, — я все равно не мог взять вот так и уйти.

Волны любви и желания попеременно захлестывали мою двойную душу и неведомое мне ранее удовольствие прочно удерживало на месте. Я вполне мог отправиться в спальню и примоститься на краю большой кровати так, чтобы не разбудить ее, но вместо этого я стоял в коридоре, опершись на дверной косяк, не испытывая никакого желания лечь, благодаря опыту ночных дежурств и долгих часов, проведенных на ногах в любое время суток у операционного стола. По когда тихое посапывание стало громким и грубым из-за положения ее шеи на подушке, я сразу же вспомнил Лазара, взобравшегося на верхнюю полку в поезде, мчавшемся в Варанаси, и, следуя его примеру, я направился в спальню; но мое прикосновение, похоже, оказалось слишком сильным, а может быть, длилось слишком долго, потому что она проснулась, села в постели и, глядя на меня ошеломленным взглядом, с ужасом закричала:

— Это ты?!

Я нагнулся к ней, успокаивая и говоря что-то нежное, поскольку я знал, что она подразумевала его, и только его, как если бы мое прикосновение принадлежало руке мертвого человека. Но все это продолжалось какую-то секунду, не более, а затем выражение боли на ее лице сменилось чувством облегчения. Она потянулась было к маленькой настольной лампе, но тотчас же отказалась от этой попытки и упала головой на подушки, снова свернулась, и я услышал ее ровное дыхание. Но затем она вздрогнула и окончательно открыла глаза.

— Я надоел тебе, — прошептал я, увидев, что она надевает очки, чтобы получше рассмотреть меня.

— Нет, — тут же отозвалась она чистым, без следов сна голосом, как если бы она не проспала последние несколько часов кряду. А когда я выжидательно промолчал, полагая, что ее обязывала к такому ответу простая вежливость, она приподняла от подушки голову и сказала: — Ты никогда не надоешь мне. — Затем, как бы желая усилить значение своих слов, добавила: — И Лазару ты никогда не надоедал. Никогда. Перед путешествием мы беспокоились, что врач, который поедет с нами, будет нам в тягость. Потому что ты-то знаешь теперь, как это с нами… всегда вместе, ни в ком не нуждаясь. Но уже после того, первого вечера, с первой минуты, как ты вошел, мы почувствовали, что сможем с тобою ужиться. И не ошиблись. В течение всех этих двух недель мы восхищались и изумлялись тому, как ты ухитряешься, будучи всегда рядом, не раздражать нас и не надоедать. Может быть, этим ты обязан английским манерам, приобретенным дома? То, что позволяет тебе общаться с людьми, не действуя им на нервы, и то, что ты не расталкиваешь всех локтями, стараясь пробиться вперед, — и это при том, что ты, как и все нормальные люди, мечтаешь о том, чтобы пойти далеко?..