Читать книгу - "Принц Модильяни - Анджело Лонгони"

– Ты изменял Жанне?

– Мы не так долго вместе.

Она смеется.

– Этот ответ означает, что изменять разрешено только после определенного периода времени?

– Не разрешено, конечно. Но нами движет интерес или любовь к человеку – и если человек, с которым мы вместе, в достаточной степени вызывает в нас интерес и любовь, то другой человек не сможет вызвать в нас те же чувства.

Она смеется.

– Ты врешь.

– Почему?

– Потому что это не так, и ты это знаешь.

– Тогда объясни мне, как это.

– Питать интерес и любовь к одному человеку не мешает испытывать те же чувства к другому.

Это утверждение Лунии меня ошеломляет. Я не думал, что она настолько свободно мыслит.

– А теперь я задам тебе тот же вопрос: ты изменяла мужу?

– Нет, ни разу.

Она ответила мгновенно, без единого колебания.

– Однако наша совместная жизнь прервалась. Я не знаю, что произошло бы дальше. Но пока мы были вместе, я никогда не желала других мужчин.

– Я тебе верю.

– Я надеюсь. Амедео, я бы никогда не соврала тебе. Наша связь сильна именно потому, что нам удается быть искренними.

Я ей улыбаюсь. Я понимаю весь подтекст в ее словах.

– Какие сильные отличия между мужским и женским полом, правда?

– Я не знаю, Луния.

– Ты должен попробовать встать на мое место. Ты бы многое понял о женской душе.

– Я ее интуитивно чувствую.

– Да. Я знаю: иногда интуиция сильнее понимания. Значит, если ты чувствуешь, чем наполнено мое сердце, то знаешь, что было бы очень легко сдаться, как думаешь? Мы с тобой одни дома, часто подолгу. Ханка с Леопольдом заняты. Ничто нам не мешает быть более…

– Приземленными?

– Именно.

– Ничто нам не мешает. Это правда.

– Однако мы не позволяем себе ничего более этих разговоров, в то время как ты меня пишешь, словно я обнажена.

– Это уже много.

– Да, Амедео, ты прав. Это уже много.

Иногда она просит меня сделать паузу и предлагает пройтись по улице. Думаю, что она это делает, потому что знает, что прогулки полезны для моего здоровья. Мы говорим обо всем на свете, даже об обыденных вещах. Затем возвращаемся и продолжаем заниматься живописью.

Когда я ее пишу, она раскрывается, преображается под влиянием какого-то необъяснимого возбуждения. Она продолжает утверждать, что именно в эти моменты становится самой собой.

– Амедео, сколько у тебя секретов?

– С чего вдруг такой вопрос?

– Я хочу увидеть, какого уровня откровенности мы достигли.

Я в некотором затруднении.

– Можешь не рассказывать мне о своей распутной жизни, она у всех на устах.

– Я не веду распутную жизнь.

– Конечно, я знаю. Репутация человека формируется на основе сплетен, которые часто преувеличены.

– В эти годы, что я живу в Париже, я не сделал ничего такого, чего не делают другие.

Молчание. Я не знаю, как продолжить.

– Расскажи мне свой главный секрет. Покажи, что между нами есть доверие.

Я лишь смущенно улыбаюсь. Она принимает соблазнительную позу и настаивает:

– Амедео, ну расскажи мне о своем секрете…

– Я не могу.

– Ты фантазер.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты фантазер, если считаешь, что это действительно секрет. Туберкулез невозможно долго скрывать. Особенно в те периоды, когда состояние ухудшается.

Кисть падает на пол, я вытираю руки тряпкой и опираюсь на спинку стула.

– Я видела больных туберкулезом и знаю, как протекает болезнь. Я знаю, что можно долго хорошо себя чувствовать и даже казаться выздоровевшим, а потом случается рецидив.

– Почему ты мне об этом говоришь?

– А почему я не могу этого сделать? Знаешь, душу губят ненужные вещи.

– И что же, в твоем понимании, «ненужное»?

– Например, секреты.

– Тебе рассказал Збо?

– Нет, Амедео, подумай. Леопольд и Ханка помогли тебе, Збо делает на тебя ставку. Тебе кажется разумным, если бы он стал всем рассказывать, что у тебя туберкулез?

– Нет.

– Ему выгодно, чтобы у Модильяни была долгая карьера и чтобы все знали, что ты в состоянии писать еще многие годы. Я с самого начала поняла, что ты болен, но не хочешь, чтобы другие об этом знали. Настолько, что ничего не сказал Збо и, самое главное, не сказал даже Жанне. Почему?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ты отказываешься от болезни, отрицаешь ее очевидность.

– Я всегда это делал.

– С каких пор?

– С самого детства.

Теперь она смотрит на меня с бесконечной нежностью, на ее устах появляется едва заметная улыбка. У нее мягкий, понимающий взгляд.

– Амедео, ты все еще тот ребенок, я вижу это в твоих глазах. Все эти рассказы о твоей распутной жизни в чем-то верны только потому, что тому ребенку было необходимо замаскировать скверными привычками болезнь. Я знаю, что ты пьешь, только когда ты тревожен или плохо себя чувствуешь. Ты не нуждаешься в алкоголе и наркотиках, чтобы творить. Я никогда не видела, чтобы ты писал картины пьяным. Ты не порочен, тебе просто нужно обезболивающее…

Я смотрю на нее с улыбкой, затем беру карандаш и пишу на обороте листа с наброском ее портрета, и протягиваю ей листок.

«Жизнь – это дар: от немногих – многим, от тех, у кого он есть и кто знает, что это, – тем, кто его не имеет и не знает».

Я беру чистый холст и закрепляю его на мольберте. Луния сидит на стуле, она готова позировать. Мы некоторое время смотрим друг на друга, потом она встает и, не отрывая взгляда от моих глаз, начинает медленно раздеваться. Я не понимаю, что она хочет сделать и как далеко зайти. Я чувствую себя похищенным – и обнаженным, еще больше, чем она. Луния раздевается, а мне становится стыдно, словно это моя нагота. Со мной такого никогда не случалось, ни с одной женщиной. Ее красивая белая кожа практически сияет, ее формы – желанны, ее грудь – полная и упругая, ноги – тонкие и стройные, все в ней – чувственное и мягкое. Однако я остаюсь неподвижен. Я не понимаю, предлагает ли она мне себя или хочет мне что-то показать. Наконец, она полностью обнажена и улыбается мне. Повисает долгое молчание, чувственное и интригующее. Сейчас я уже не думаю, что она хочет заняться со мной любовью, не думаю, что она на самом деле этого желает. Это – символичный жест, сильный и полный изящества. Мы в двух шагах друг от друга, но нас разделяет необъяснимая бездна.