Читать книгу - "Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин"

Когда мы поселились на старой Папиной ферме, вода в колодце припахивала тухлыми яйцами, из водопроводных кранов постоянно капало, отчего мы чувствовали себя так, словно попали в плен к древним китайцам, решившим испробовать на нас свою знаменитую водяную пытку, а оба унитаза текли. И все же Мэгги не жаловалась. Ей очень нравился узкий, предназначенный для топки углем камин, нравились передняя и задняя веранды, нравились даже сетчатые экраны на входных дверях, которые то захлопывались на сквозняке со звуком ружейного выстрела, то принимались громко скрипеть, хотя петли я регулярно смазывал. Но самыми любимыми ее развлечениями были стук ночного дождя по жестяной крыше и «бабушкин ветерок», как я привычно называл сквозняк, проносившийся через весь дом от парадной до черной двери.

Я никогда не измерял наш дом, но навскидку могу сказать, что его площадь, включая обе веранды, составляла где-то около тысячи двухсот квадратных футов. Немного, но зато это был наш дом. Кроме того, под этой крышей на протяжении шестидесяти двух лет обитала настоящая любовь, а это тоже что-нибудь да значит.

Трактор был в полном порядке. Я вернулся к нему, как ребенок возвращается к любимому велосипеду, на котором только-только выучился ездить и у которого лишь недавно отвинтили страховочные колеса. Как только мне представилась такая возможность, я прыгнул за руль, понюхал воздух, пытаясь определить, не грозит ли нам в ближайшее время дождь, и поехал к реке. Всю дорогу я рыдал, как дитя. Папа хорошо меня вышколил, и теперь, стоило мне скинуть с себя ржавые кандалы академической науки, вырваться из пыльных, затянутых паутиной университетских аудиторий, как вернулись полученные навыки. Я вспомнил, что и как нужно делать, чтобы вести хозяйство. В первый наш год я продал опавшую хвою^[15] с полутора тысяч акров посаженного Папой соснового леса, сдал два земельных участка (по две с половиной тысячи акров каждый) двум фермерам-любителям, проживавшим в Уолтерборо, а оставшиеся пять тысяч акров засадил соевыми бобами. К концу года, когда урожай был продан, выяснилось, что мы даже кое-что заработали.

Когда я не без некоторой растерянности сообщил об этом Мэгги, она посмотрела на фотографию Папы, стоящую на каминной полке, потом погладила кончиками пальцев кожу в уголках моих глаз и сказала:

– У вас одинаковые морщинки.

Я воспринял ее слова как похвалу. Как и Папе, мне нравилось смотреть, как что-то растет, будь то трава, деревья или дети.

Кстати, вскоре после этого Мэгги и разбудила меня толчком в плечо и предложила пойти искупаться. До сих пор я помню, как лежал на песчаном берегу, как голова Мэгги покоилась у меня на груди, а я смотрел на капельки воды, скатывавшиеся по ее коже, и думал, что Бог может порадоваться за нас. По крайней мере, я думал, что Он радуется.

А потом случились эти роковые роды…

Всю неделю, проведенную мной с Мэгги в тщетной надежде, что она очнется, тело моего сына находилось в местном похоронном агентстве, которое сохраняло его для погребения. Мы с Эймосом просто подъехали туда в моем грузовичке и забрали холодный металлический гробик. Предъявив клерку оплаченную квитанцию, я прошел через двойные тамбурные двери в морг, снял гроб с низенькой подставки и отнес к грузовику. Эймос уже открыл задний борт, и я осторожно поставил гроб в кузов. Пока мой приятель благодарил клерка за то, что он дал нам несколько лишних дней, я забрался в кузов и сел, прислонившись спиной к кабине и зажав гроб между коленями, чтобы во время езды он не елозил по настилу.

Эймос закрыл задний борт, сел за руль и повез меня назад, на ферму. Через двадцать минут мы были уже на месте. Под раскидистым дубом на склоне речного берега, рядом с местом упокоения моих деда и бабки, я выкопал экскаватором еще одну могилу, а яму забетонировал.

Эймос остановил грузовичок неподалеку от нашего маленького семейного кладбища. Я взял гроб сына на руки, и мы вместе подошли к могиле. Некоторое время мы стояли на краю ямы и молчали, потом Эймос слегка откашлялся, и я опустил гроб на землю рядом с собой. Как только у меня освободились руки, Эймос протянул мне Библию. В последний раз я читал ее довольно давно, быть может, в прошлое Рождество. Мэгги очень любила читать те главы Евангелия, где описывалось рождение Христа.

– Что я должен читать?

– Псалом сто тридцать восьмой.

С помощью указательного пальца я раскрыл Библию примерно на середине. Тонкая бумага сминалась под руками, страницы трепетали на ветру, поэтому я не сразу нашел нужное место. Наконец я наткнулся на 138-й псалом и прочел:

– Господи! Ты испытал меня и знаешь.

Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю,

Ты разумеешь помышления мои издали.

…Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?

Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты.

Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, – и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя…

Горло у меня перехватило, я замолчал, и Эймос продолжил по памяти:

– …Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. …Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. …В Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было.

Закончив, он низко опустил голову, а руки сложил перед собой. Ветер набрал силу и толкал нас в спины. Прошло еще какое-то время, и Эймос запел глубоким, низким голосом «О, благодать!»^[16], но я его не поддержал.

Пока мой друг пел, я стоял на коленях рядом с моим сыном и, положив голову на гроб, думал о всех тех вещах, которых в его жизни не было и уже никогда не будет. О бейсболе. О тракторе, которым я учил бы его управлять. О картинах, которые он рисовал бы вместе с Мэгги, окуная в краску пальцы. «Можно взять твою машину на сегодняшний вечер, папа?» Первые шаги. Первые девушки. Рыбалка. Насморки, простуды, купание в реке, сказки на ночь, песок в песочнице, школьные каникулы, важная и ответственная роль старшего брата… Я думал обо всем этом и о многом другом, о чем мы говорили и мечтали вместе с Мэгги. Тогда это казалось таким реальным, словно уже осуществилось, и вот все растаяло, исчезло, и я остался один в холодном и пустом месте.

Голос Эймоса, который продолжал петь «О, благодать!», вернул меня к действительности, поскольку каждый новый куплет он ухитрялся исполнить намного громче, чем предыдущий. Наконец гимн закончился, но Эймос еще не все сказал.