Читать книгу - "Сын - Филипп Майер"

Наши полномочия закончились в 1860-м. Государство раскололось: с одной стороны – плантаторы и те, кто читал газеты их сторонников, с другой – все остальные. Но мятежникам был нужен Техас; Конфедерация не продержалась бы без нашего хлопка, без мяса и портов.

Тем летом сгорел Даллас. Как всегда в случае заговора, пожар сопровождали чудеса. Во-первых, все здания оказались пусты – ни одной живой души не пострадало, хотя вспыхнул целый квартал. Второе чудо состояло в том, что не нашлось ни одного свидетеля. Третье, и последнее, чудо вот какое: известно, что звук собственного голоса аболиционисту милее всего на свете, – всякий раз, как в Канзасе загоралась телега или ящик из-под мыла, не меньше дюжины фрисойлеров[126]принимались верещать, что это их работа, в надежде, что их непременно повесят за правое дело, – но Даласский пожар не взяла на себя ни одна кроткая душа. Плантаторы подожгли свои дома, чтобы втянуть нас в войну, и уже до восхода солнца газеты принялись обвинять беглых рабов и янки, которые наверняка сожгут весь Техас, сначала изнасиловав всех белых женщин.

К концу лета техасцы были убеждены, что в случае отмены рабства весь Юг станет африканским, женщин уберечь не удастся, а расовое смешение будет нормальным делом. Хотя тут же могли начать уверять, что война не имеет никакого отношения к рабству. Что все дело в гордости, человеческом достоинстве, самоуправлении, да в самой свободе, в конце концов, в правах штатов; это война за освобождение нас от наглого вмешательства Вашингтона. И неважно, что Вашингтон спас нас от возвращения в состав Мексики. Неважно, что они приструнили индейцев.

Но даже тогда никто не думал, что рабство сохранится надолго. Сама жизнь противилась этому, не только в Америке, а по всему свету. Но плантаторы полагали, что людей можно уговорить повоевать ради дополнительных пары десятков лет хлопковых прибылей. Вот тогда-то во мне начал просыпаться дух стяжательства. В этом мире нет смысла оставаться маленьким человеком.

После голосования за отделение штат начал стремительно пустеть. Половина знакомых мне рейнджеров умотала в Калифорнию – они не собирались умирать ради богачей, стремившихся удержать своих ниггеров. По пятам за ними спешили техасцы, которые осмелились поднять голос против рабовладения или плантаторов, их сразу подозревали в симпатиях Линкольну. Сепаратисты тоже бежали. Фургоны тянулись на запад, подальше от войны, и над ними гордо развевался флаг Конфедерации. Они были за войну, пока не приходилось сражаться самим, и я часто думаю, что именно поэтому Калифорния превратилась в то, во что превратилась.

Я бы не стал признаваться в этом всяким идиотам, но мне рабство представлялось в порядке вещей. У нас были рабы, у индейцев были рабы, ваши враги становились трофеем, который даровал в награду ваш Господь. Лики Христа и его матушки украшали рукояти многих мечей; все герои Техаса поминали их имена в сражениях с Мексикой. Война была их золотым окладом, и я не понимаю, почему этот порядок нужно менять.

Если вы не состояли в техасской кавалерии, то подлежали призыву и вас отправляли на восток воевать в пехоте. Та к что благоразумные люди, у которых по каким-то причинам не было лошадей, срочно обзаводились ими – выпрашивали, одалживали или просто воровали. Я записался в отряд Горных Стрелков МакКаллоу (просто однофамилец), и нас послали освобождать Нью-Мексико от федералов.

С самого начала все пошло наперекосяк. Наш главный, полковник Сибли, решил, что марш – дело скучное, и удалился на походную койку в своем фургоне в компании двух проституток и бочонка с бухлом. Отдельные забияки, из тех, кто воображал, что сражается за человеческое достоинство и свободу от северной элиты, возроптали было, но после того как конфисковали еще несколько фургонов, волнения прекратились. Прочие и так уже прозвали себя НБЛ, Ниггеры Богатых Людей, – в честь тех отважных, кто вдохновил нас на борьбу за свободу. А что до Сибли – пока он делился с нами виски, мы не возмущались.

Газеты обещали, что победа над фермерами-янки будет легкой и стремительной, но довольно скоро обнаружились некоторые ошибки в расчетах. Среди ребят из Нью-Мексико было не так уж много фермеров. Вообще-то они мало отличались от нас – охотились, воевали с индейцами и через пару месяцев умудрились окружить нас и спалить все наши обозы. Сибли притих и вернулся в свою блядскую «санитарную карету»; остальные проголосовали и решили возвратиться в Техас. В газетах объявили, что Нью-Мексико нам и даром не был нужен, потому как там полно аборигенов, так что отступление отныне полагается считать грандиозной победой.

До Ричмонда было полторы тысячи миль, там практически забыли о нашем существовании. Призвали потуже затянуть пояса – новый губернатор принимал присягу в домотканой одежде, – но еды хватало. На улицах стало меньше молодых парней, да время от времени приходили слухи о кораблях янки, появившихся в наших портах, но в целом и не догадаешься, что идет война. Будучи лейтенантом, я мог свободно отправиться куда пожелаю, правда, идти особо было некуда. Команчи отвоевали приличные куски своих прежних земель; граница сократилась на несколько сотен миль. На пустынных дорогах, где не рыскали индейцы, вас поджидали отряды местной самообороны. Им щедро платили по пятьдесят долларов за каждого дезертира-конфедерата, так что если они не были лично с вами знакомы, то просто рвали в клочья увольнительные документы, набрасывали вам петлю на шею и волокли к начальству в обмен на свои серебреники.

Судья Блэк был ко мне благосклонен, и, когда мне надоедали казармы, я поселялся в его доме, пил его кларет, спал в его кабинете, лопал сэндвичи, которые подавали на сервировочном столике. Прочел несколько книжек, но в основном пил виски, курил сигары и планировал собственное будущее. К тому моменту мне стало ясно, что жизнь богатых и знаменитых бледнолицых не слишком отличается от жизни команчей: можешь делать что пожелаешь, и ни перед кем не отчитываться. Войну я закончу в чине капитана или даже майора, а потом куплю ферму или грузовое судно. Одно я знал наверняка: с работой на других покончено.

Из трех дочерей судьи одна умерла от лихорадки, а две другие все еще не вышли замуж. Старшей было двадцать два. Cremello[127], как судья, со светлой кожей и кроткого нрава, похожа на моего брата – тот тоже любил книги и философские размышления. Была там какая-то темная история в ее прошлом, но об этом предпочитали не говорить. Младшая, копия матери, красотка-брюнетка, любила безделушки и безупречное поведение в обществе.