Читать книгу - "Старый патагонский экспресс - Пол Теру"

Но сперва мне следовало найти способ выехать из Перу. В настоящий момент забастовка остановила все поезда. Ходил только один состав: поезд до Мачу-Пикчу, который обслуживали перуанские военные. Это было сделано исключительно ради успокоения туристов — вы ни за что не попали бы на него, будь вы индейцем, желающим навестить семью или отправиться еще куда-то. Шахтеры также участвовали в забастовке, а муниципальные служащие осадили муниципалитет в Лиме. Мирные демонстрации быстро переросли в ожесточенные стычки, и саботажники грозили остановить даже состав до Мачу-Пикчу. Рабочие требовали поднять месячный оклад примерно на полтора фунта. В Перу два фунта мяса стоят как раз полтора фунта стерлингов, а на два фунта в месяц может прожить средняя перуанская семья. Меня предупредили, что если я не потороплюсь убраться из Перу, то скоро забастовка остановит и автобусное движение. И хотя еще в Колумбии я дал себе клятву, что больше близко не подойду к автобусу в Южной Америке — боже правый, у меня ведь жена и дети! — у меня не оставалось иного способа, как на автобусе доехать до Пуно.

На поезде ваша поездка обычно легка и приятна. На автобусе вы трясетесь на пыльной ухабистой дороге в толчее и вони. Я не мог читать при такой тряске и поневоле не притронулся к дневнику. Мы добрались до озера Титикака на закате и пересекли его на пароходе «М. В. Олланта» в кромешной ночной тьме. Вам наверняка будут рассказывать о том, что это одна из самых захватывающих поездок на континенте. Но я ничего не увидел, потому что была ночь. Последний отрезок пути, от Гуакуи до Ла-Паса, был совсем коротким, и я почти ничего не запомнил, кроме молчаливых индейцев и лам, следивших за нашим автобусом с горных утесов. Ну а к ламам у меня отношение особое:

Как коза, курчава лама и печальна, как овца,

И похожа недовольным выражением лица

На не признанного критикой поэта.[46]

Как раз перед Ла-Пасом поезд взбирается на перевал, с которого потом спускается к городу, минуя угольно-черные пики гор в белых покровах из вечных снегов. Снег на вид казался сухим и ломким и совершенно не походил на тот пушистый и легкий снег, к которому я привык в Новой Англии.

Нагота Боливии бросилась нам в глаза, как только мы достигли южного конца озера. Это была не карамельная нагота Мексики, или голый ракушечник Перу, или иссушенное бесплодие Гватемалы. Наготу в Боливии создавали сами кости земли, голые скалы, с которых давно и безжалостно сдуло тонкий слой почвы. Трудно придумать более бесплодное и жестокое место. И все же боливийцы в поезде до Гуакуи были общительны и дружелюбны, а их неизменные шляпы — здешние индейцы предпочитали фетр коричневых оттенков — придавали им залихватский вид.

— Вам надо мало-мало здесь остаться, — сказал один из них, указывая рукой на заснеженные пики. — Там можно на лыжах кататься.

Под серыми тучами с черным подбрюшьем мы спускались к Ла-Пасу — по мере приближения ко дну долины город становился все больше и уродливее, — как вдруг сине-белая вспышка молнии прорезала воздух. В тот же миг ударил гром и сыпанул град. Градины лупили по окнам вагона и были так велики — настоящие мраморные шарики, — что я только дивился, как они не вышибли все стекла.

Я чувствовал себя отвратно. Я не выспался как следует в Куско, я дремал вполглаза в автобусе до Пуно, а грохот парового двигателя на «М. В. Олланте» и вовсе не дал мне сомкнуть глаз на озере Титикака. У меня расстроился желудок, а хваленые английские пломбы в зубах начали крошиться. И, конечно, не прекращалась горная болезнь: Ла-Пас расположен на высоте более 12 000 футов над уровнем моря, а поезду пришлось подниматься еще выше, чтобы преодолеть перевал над городом. Я был как пьяный: полусонный, с путающимися мыслями и одышкой. Горная болезнь становилась все хуже, и снова у меня заболели зубы. Ничто не помогало, и я понимал, что не почувствую облегчения до тех пор, пока не сяду на «Панамерикано», который увезет меня из Ла-Паса.

У меня случилась еще одна неприятность, но в итоге она пошла мне на пользу. Я не смог толком вспомнить, как нашел себе отель в Ла-Пасе — скорее всего, зашел в первый приглянувшийся. Как бы там ни было, едва оказавшись у себя в комнате, я захотел принять аспирин, но фарфоровая рукоятка на кране с водой раскололась пополам. Рука машинально схватилась за осколок, чтобы закрыть кран, и только тогда я сообразил, что сжимаю фарфоровый осколок, порезавший меня до крови. Я выскочил в коридор, замотав руку полотенцем, и окликнул горничную, протиравшую пол. Она охнула: кровь уже промочила полотенце насквозь. Она вытащила из кармана передника эластичный жгут.

— Вот, затяните запястье, чтобы остановить кровь.

Я вспомнил, что жгуты вроде бы теперь считаются не лучшим средством, и спросил, где тут ближайшая аптека.

— Может быть, вам лучше пойти к врачу? — возразила она.

— Нет, — сказал я. — Ничего страшного, кровь и так остановится.

Но не прошел я и пары кварталов, как новое намотанное на руку полотенце тоже промокло насквозь. Рана почти не болела, но выглядела жутковато. Я сложил руки так, чтобы она не пугала прохожих. Но кровь стала капать на тротуар, и я мысленно выругался. Мне казалось чертовски неловким шагать вот так по серому чужому городу с кровавой повязкой на руке. Я уже пожалел, что отказался от предложенного горничной жгута. Я запятнал своей кровью и тротуар, и площадь. По пути я уточнял дорогу, а когда оглянулся, то обнаружил лужицы крови в тех местах, где останавливался, чтобы поговорить с прохожими. Испуганные боливийцы уже смотрели мне вслед. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не припустить бегом: ведь тогда сердце станет биться чаще, а значит, и кровь польется сильнее.

В аптеке работало пятеро девушек-китаянок, коверкавших испанский до такого же птичьего языка, в который они превращали английский. Я встал, держа руку над корзиной для мусора, и сказал:

— У меня возникла проблема, — перед тем как выйти из отеля, я успел сунуть нос в словарь, чтобы вспомнить, как по-испански называются раны, бинты, повязки, антисептик и марля.

— Она все еще течет, кровь? — спросила одна из китаянок.

— Похоже, что так.

— Снимите повязку.

Я размотал окровавленное полотенце. Кровь снова хлынула из раны на ладони: это был ровный узкий разрез, его края слегка расходились. И оттуда тонкой струйкой сочилась кровь. Теперь она капала на прилавок. Девушка двигалась очень быстро: она достала вату, намочила в спирте и больно прижала к ране. Вата стала алой через пару секунд.

— Все еще течет, — сказала она.

Другая китаянка и оказавшиеся в аптеке покупатели подошли поближе, чтобы посмотреть.

— Жалко-то как! — сказал кто-то.

— Мне совсем не больно, — сказал я. — Простите, что так напачкал.

Не тратя времени на слова, третья китаянка намотала на мое запястье тугой жгут. К ране прижали новый комок ваты. На этот раз вата осталась белой.