Читать книгу - "Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель"

Как же он переполнен, мир вымыслов!

Сколько в него набилось, натолкалось – не протиснуться!

Заявляю откровенно, во всеуслышание, дабы не было кривотолков с пересудами: измышления – наша привилегия. Это не ляп с промашкой, не оговорка с обмолвкой – сознательный вздор, небыль, вычуры с выкрутасами, несообразная затейливость причуд в утехах вранья.

Даже правдивые сновидения меня не посещают.

Врун – он и во сне врун.

Врушки меня поймут…

Вечерами выхожу на прогулку, чтобы продышаться.

Трещины по асфальту. Причудливые. По всем направлениям.

Шагаю, чтобы не наступать на них, такая у меня игра.

Немного жульничаю, укорачивая или удлиняя шаг, потому что я лгун. Лгун и обманщик – что с такого возьмешь?

Вру себе. Вру другим. Обманываю и обманываюсь.

Журите меня. Браните. Попрекайте без жалости. Врун может обойтись и без слушателя: так даже занятнее.

На подходе ночи сажусь к телефону, который промолчал до вечера. Сам отключил с рассветом, а всё равно досадно, даже обидно.

Человеку нужно, чтобы у него зазвонил телефон.

Хоть когда.

Хоть от кого.

Беру трубку. Набираю номер – 14-55. Отвечают мужским голосом, на иврите, разумеется:

– Двадцать три часа девять минут.

– Здравствуй, – говорю, – это я.

Частые гудки…

Снова набираю номер.

Тот же голос:

– Двадцать три часа десять минут.

– Здравствуй, это я.

Гудки…

Хожу неприкаянно по коридору, по комнатам, вслушиваюсь в квартирную тишину.

На что похоже опустевшее жилье?

У кого как.

Набираю номер – 14-55.

Раз за разом.

– Двадцать три часа семнадцать минут.

– Ты забыл меня? Это же я!

– Двадцать три часа восемнадцать минут.

– Это я! Я! Я – это…

– Двадцать три часа двадцать минут.

– Ты меня узнал! Узнал, не притворяйся!.. Мы говорили когда-то, и я рассказывал, я всё рассказывал – больше некому. Что же ты молчишь?..

Гудки…

– Виноват, конечно, давно не объявлялся, но и ты… Позвонил бы, справился: как жизнь, приятель? Всё еще тоскуешь? Теснишь самого себя?..

Снова набираю номер…

Снова и снова…

– Двадцать три часа сорок семь минут.

– Двадцать три часа сорок восемь минут.

– Двадцать три часа…

– Не хочешь, – говорю, – не надо. Повторяю в последний раз. Здравствуй, это я!

– Здравствуй…

Девушки взглядывали на меня сегодня…

…женщины ко мне с интересом.

Дамы дрожжевой сытости отмахивали ресницами, – с чего бы это?

Вид мой?

Непривлекательный.

Одежда моя?

Неброская.

Спина?

Сутулая.

Походка?

Валкая.

Машина?

Не мытая, с вмятиной на боку.

Давно не взглядывали, я уж отвык, – что же теперь, снова привыкать?..

Когда заныло в глубинах ягодицы, пожаловался сыну-хирургу, а он сказал кратко:

– Отрежем.

Пошел к иглоукалывателю женского рода. Спросил между делом:

– Жизнь заодно не наладите? К пробуждению ощущений?

– Что бы пожелали?

На иврите нет "вы", но она моложе меня лет на сорок, – какое может быть "ты" к пожилому человеку, если сочиняешь по-русски?

Лежу на возвышении, утыкан иголками, ежиком на старости лет. Чувства приглушены, но не исчерпаны; по телу вяло блукает "ци", жизненная сила, которой недостает.

А за стеной, в том же оздоровительном центре – массаж души и тела, связь с иными мирами, блуждания по извилинам разума, омоложение с помощью ангельского вмешательства в клинике и на дому.

Это не для меня.

Ощетиниваюсь иголками по указанию знатоков Поднебесной, – но отчего равнодушно к моему мужскому началу ян ее женское начало инь? Интересует она меня, ох, интересует, неподступная иглоукалывательница. Беспокоит меня, ох, беспокоит до пределов желаний…

Человеку не помешают нежданные потрясения, даже в почтенном возрасте, но "ци" недостает в организме, ах, недостает!..

"Для сближения с женщиной необходимо нечто, обладающее ян, и темное время суток. Если ян и мрака слишком много, то возникают внутренний жар и безумная порча".

– Изнашиваюсь, – говорю, – с годами. Легкость уходит первозданная. Желания обходят стороной. Оправдание появляется при неудаче: не больно хотелось.

– Объясни(те) в подробностях, – хрипотца в голосе.

– Не получится. Надо об этом написать, чтобы разобраться.

Думаю – не думается.

Пишу – не пишется.

Зажигаю свет по комнатам в надежде на просветление. Хожу по квартире взад-вперед, набираясь разумения. Причитаю негромко:

– Чтобы меня так понимали, как я понимаю их… Чтобы меня так почитали, как почитаю их… Чтобы они меня… Чтобы я их…

Звоню по заветному номеру.

– Помогите, – прошу.

В том доме снимают обувь на входе и надевают тапочки. В том доме люстра под потолком, хрусталь в буфете, фортепьяно у стены; всё лежит на своих местах и ничего не теряется. В том доме живут замечательные женщины, которые отвечают:

– Нам некогда. У нас подруги рожают.

По замыслу Всевышнего, родам полагалось проходить без мучений, в день зачатия, – после изгнания из рая женщин наказали длительными страданиями.

Потому им и некогда.

Звоню по другому номеру в разброде чувств. Выговариваю слова тихой горести:

– "…но одиночество не враждебно общению, отнюдь, ибо ни в ком общительность не развита сильнее, чем в одиноком человеке…"

Кладут трубку, не дослушав.

У них мужья за столом.

Мужьям супы наливают, котлеты жарят, постели бегут расстилать.

Им тоже некогда.

Через неделю укладываюсь на возвышение для последующего излечения ягодицы. Вновь ощетиниваюсь иголками. Жалуюсь:

– Которые не влюбляются, те быстро стареют, – нет ли иголки от этого?

Отвечает коротко:

– От этого нет.