Читать книгу - "Русский лабиринт - Дмитрий Дарин"

– Чего лыбишься, Платон? – навстречу подходил Шелапут.

Платон подобрал губы – еще не хватало, чтобы его за блаженного приняли.

– Да радость у меня, Зинка внука принесла.

– Да слыхал уже. – Шелапут остановился. – В Рязань поедешь?

Платон не очень удивился осведомленности соседа – здесь новости распространялись, как пожар в ветреную погоду.

– Собираюсь вот… – тут Платон решился. – Слышь, Ше… Степаныч, я насчет бот каких-нибудь хотел у тебя спросить. У тебя размер вроде походящий.

– А чего ж намедни на гулянку не позвал, там и спросил бы? – прищурился Шелапут.

– Я всех звал, кого встретил, – смутился Платон, про Шелапута он не то чтобы забыл, а даже надеялся, что тот не придет, в его присутствии всегда приходилось держаться настороже.

– А в дверь постучать? – Шелапут склонил набок свой белесый ежик и прищурился еще больше.

– А самому зайти, соседа навестить? – в тон переспросил Платон, чтобы Шелапут не заметил его смущения.

Чуткий на интонации бывший урка усмехнулся.

– Тоже верно, бродяга. Насчет бот покумекать можно. Только услуга – за услугу.

Платон выразил лицом готовность соответствовать.

– Так, значит. Я тебе посылку дам, небольшую и не тяжелую. Ну и адресочек в Рязани. Отнесешь одному корифану моему, идет?

Платон сразу учуял что-то нехорошее, но отказываться было не с руки, уж коль проблема с обувью решалась сама собой.

– Идет, – сказал он почти сразу.

– Ну и ладненько. Заходи завтра утром. У тебя какой размер-то?

Платон посмотрел на свои сапоги, как будто и без этого размера не знал.

– Сорок третий.

– Сварганим тебе сорок третий, красивым фраером поедешь, бродяга.

Шелапут пошел своей дорогой, Платон, перехватив банку другой рукой, чуток постоял, посмотрел в спину удаляющемуся соседу и побрел в сторону дома.

День тянулся особенно долго. Василина, как и все, возвращалась с работы не раньше восьми. Артист куда-то запропастился, к Ветерану идти не хотелось. Платон смутно чувствовал, что его счастье тому не то что неприятно, но лишний раз напоминает о собственном бездетном одиночестве. Есть пока не хотелось, тянуло спать, но, растянувшись на тахте, Платон глаз так и не закрыл. В голову лезли всякие мысли.

Что это за посылка такая, которую нельзя по почте послать? А кто сказал, что нельзя – с оказией проще и дешевле. А почему не с проводником тогда… хотя и проводника благодарить надо, а тут – боты на время, и вся благодарность. Выгодно, конечно. С другой стороны, как-то подозрительно на него Шелапут смотрел. Словно проверял взглядом. Вскроет или не вскроет? Забудет отдать – не забудет? Потеряет – не потеряет? Пёс его знает, что у этого каторжанина на уме. Хотя его-то какое дело! Кто будет допытываться? Попросили по-соседски, вот и везу. Пройдя по второму кругу, мысли перескочили на другое. Платон вспомнил, как он маленькой Зинке подарки покупал, когда у него еще самостоятельные деньги водились. Бывало, споры с женой выходили – то слишком дорого, то слишком дешево, то ребенку это не нужно, то еще что.

Больше всего Зинка обожала не куклы даже, а зверушек. Живых, всамделешних. Платон дарил и хомячков, и попугайчиков, и черепаху, хотел однажды собачку, но тут Надежда встала насмерть. Кто гулять с ней будет, кому убирать за ней, вонь, шерсть… Платон тогда сказал, что у собак душа есть, добрая, а ребенку это для своей души полезно. Куда там – высмеяла. Какая, мол, у животных душа, когда у него самого-то души не видно – пивная пена заливает. Он тогда ссориться не захотел, возразил помягче – кому бывает больно, у того и душа есть. Даже у деревьев. А у собачонки и подавно – в глаза так смотрит, словно понимает все.

– Вот видишь, собака и то поняла бы, что лучше с дочерью заниматься, чем неизвестно чем с ларёчными дружками, – нагрубила Надежда.

Тогда Платон оделся и назло пошел пиво пить, хотя и не хотел. Что она, совсем его к своей юбке прибулавить хочет, что ли? Кто вообще в доме хозяин? Эти бабские посягательства на исконную мужскую самостоятельность обсуждались за пивом горячее всего.

– Баба – не человек, в лучшем случае – друг человека! – утверждал кто-то, кажется, бывший боксер Никита, спивавшийся из-за ранней славы. Когда-то побеждал на зональных соревнованиях, даже призером чемпионата страны побывал.

– А кто тогда враг человека? – вопрошал другой, имени его Платон уже не помнил, с щербатыми зубами. Когда он улыбался, рот становился похожим на развалины Колизея – Платон как-то видел в «Огоньке».

– Теща, – продуманно утверждал Никита, – по себе знаю.

– Это ты по себе судишь, – возражал щербатый. – У меня золотая теща. Хоть сейчас пошли ко мне в гости – примет как дорогих гостей, ничего поперек меня не скажет.

– Не может быть, – отмахивался боксер. – Сказки все. Скажи, Васильич!

Платон к своей теще относился ровно, но, оттого, наверное, что видел всего два раза – на свадьбе и потом, когда была проездом. Звали ее Валентина, отчество было редкое, старорусское – Евстафьевна. Какая она по характеру, Платон толком и не узнал, от тещи у него в памяти остались только усталые глаза и тихий голос. Настолько тихий, что Платон без конца переспрашивал. Но Валентина Евстафьевна и на другой раз говорила тихо или вообще махала рукой, не важно, мол. Тестя Платон вообще не застал, он умер еще до их свадьбы – то ли под поезд попал, то ли столкнули, – он заведовал крупной овощной базой на железнодорожном узле где-то в Магадане, мог всяких дел касаться.

Платон тогда пожал плечами, но на всякий случай присоединился к боксеру – черт их, баб, знает, одним мирром мазаны, ядрена-матрена.

– Ну вот, – торжествовал Никита, – лучшая теща – нокаутированная теща!

Именно тот боксер и подсказал ему позже, как «жинке прическу подправить», даже изобразил, как лучше ударить, чтобы ощутимо и без фингала. И жалел, и не жалел Платон потом об этом. С одной стороны, одним махом сбросил себя это ярмо подкаблучника, утвердился наконец в собственных глазах, с другой – не любил он конфликтов, можно было и потерпеть еще, словом как-нибудь, лаской смирить ее нрав. А может, и нельзя было, сейчас разве поймешь. Так и так бы ушла, раз все готово было. Не хватало последней капли, повода, чтоб совсем стервой не казаться. Ну, так повод – не причина, всегда находится рано или поздно. Вот и выходит, что Платон камень подтолкнул, и так на краю стоявший. И как же это незаметно любовь уходит – словно вода испаряется, глазу вроде незаметно, а раз – и сухое дно. Особенно если размолвки да ссоры подогревают, тогда вообще – не испаряется, а выкипает просто. Платон вдруг подумал, что вот если вдруг, сейчас Надя бы зашла к нему в каморку и просто сказала, прими, мол, вернулась я и все забыла, начнешь сначала со мной? Он бы ни секунды не раздумывал бы, обнял бы, зарылся ей в волосы и даже прослезился бы. Платон ясно представил себе лицо – то лицо задорной комсомолки Нади с озорными и смелыми голубовато-зелеными глазами. Молодая невеста смотрела на него, улыбалась и тянула руку к его голове.