Читать книгу - "Четыре сестры-королевы - Шерри Джонс"

Замок Беркхамстед, Корнуолл, 1261 год

Возраст – 33 года

Свет. Она открывает глаза. Свет накатывается волной, ползет, как туман, через стулья, столы, кровать, льется на нее, как вода, наполняет нос и рот. Она открывает рот, вдыхает в поисках воздуха, но получает только свет, задыхается от света – о, куда делась благословенная темнота? Ее легкие хрипят, она кашляет, свет слетает с ее губ, а потом чьи-то руки проскальзывают ей под спину, поднимают ее – это папа. Она улыбается ему, но он отворачивается, свет исчезает, и она обретает дыхание – ах!

«Я знала, что ты вернешься». Он кладет ее и убирает руки, она тянется к нему, но он уже ушел, и ее духовник Джон Трентский прижимает к ее губам кусок дерева. Он тоже душит ее? Но потом все исчезает, и он поет странную песню. «Miserére mei, Deus, secúndum magnam misericórdiam tuam. Glora Patri, et Filii, et Spiritui Sancti»[63]. Бог знает, что она невиновна. Но знает ли Ричард?

Его грудь вздымается и опускается при пении; воздух такой густой, что пламя свечей слизывает его, прежде чем он доходит до нее, она борется за каждую каплю, словно высасывает сок из яблока. Она вдыхает сквозь сжатые губы, отцеживая свет, пропуская только воздух, который охлаждает ее натруженные легкие – ах! Эти люди пришли молиться за нее, просить Бога спасти ее. Она хочет остановить их, но дым от свечей обжигает ей легкие, и она корчится от удушья, ее руки молотят воздух, пока не сбивают свечи на священника, и папа наконец затаптывает пламя, и она может вдохнуть. «Господи, забери меня скорей!» Но ее возлюбленный Иисус не спешит.

«Exaudi nos, Domine sancte»[64]. Чьи-то кончики пальцев чертят крест у нее на лбу, руках, груди – эти кресты она будет с гордостью нести на себе, когда встретит Господа в чертоге, который Он приготовил для нее. Он обнимет ее и прижмет к себе. Люби же, наконец, и люби вечно. «Возьми меня скорей!»

Но возьми не так, отнимая дыхание. Она разевает рот.

– Моя госпожа, пора исповедаться в своих грехах.

Она думает о лице Ричарда, взволнованном, как у ребенка, когда он должен был стать императором Священной Римской империи, Ступором Мунди, и о своем язвительном замечании, что он не Фридрих II и не Удивление Мира, а всего лишь человек; но когда выражение его лица изменилось и глаза уставились на нее, она добавила, что он великий человек, один из лучших.

– Не благодаря тебе, – ответил он тогда, рассчитывая обидеть ее, но она еще отхлебнула вина и ощутила лишь тепло в крови.

Разве это грех – высказать правду, когда она ранит? Нужно было давно начать. Нужно было поговорить начистоту с ним, а не идти к Флории. Тогда бы он, возможно, стал больше ее уважать и не фыркать презрительно, когда она говорит. Его рука на ее губах, когда он проникал в нее. «Твоя красота совершенна, когда ты молчишь». Как прекрасна она, наверное, была, когда они уехали в Германию. Она не говорила ни слова в страхе от того кошмарного места, и этот ужас комом сбился внутри ее.

– У меня нет намерения взять тебя обратно, так как ты можешь снова оскорбить наших подданных, – по-обещал Ричард, но не сдержал слова. Когда она ему напомнила, он только рассмеялся: – Ты не хочешь быть императрицей? Мы будем править Германией, Италией, Бургундией и Сицилией.

Но ей не хотелось быть королевой, а тем более императрицей. Эти люди были такие грубые, никогда не улыбались, пока она не упала, а потом расхохотались, такие краснолицые, смутив Ричарда. Он отнес Санчу в ее покои и велел больше никогда во время этого визита не пить немецкого пива. И вина тоже. «Я просил тебя очаровать этих людей. Где твой язык, Санча?»

Ее способность говорить – в кубке, но в Германии нет кубков, а только суровые лица, да этот их язык, словно прочищают горло, и их горла, которые надо прочистить. Даже «я тебя люблю» звучит грубо: Ich liebe dich.

Папа снова поднимает ее и несет на кровать, опять к свету, но ей хочется темноты и покоя, чтобы можно было дышать. Она сжимает его руки: «Не клади меня на солнце, я умру», – но он кладет ее под лучи, и ее голова наполняется светом и начинает раскалываться. «Нет», – пытается сказать она, однако Ричард закрыл глаза и крестится, будто она умерла. Но где же папа? Умер? Как давно? Она только что была невестой, а теперь ей тридцать три. И все же он был здесь. Или это был не он? При жизни папа никогда не брал ее на руки. Свет обернулся вокруг ее горла, но нежно. Головная боль прошла впервые за несколько недель.

– Я думаю, ей можно дать немного вина, она так его любит. – Гнусавый голос Авраама извивается, как червяк у нее в ухе. Как он смотрит на нее – как будто они вдвоем знают какую-то тайну, и тайну нехорошую. Как будто Санча покрыта позором. Как будто Ричард отвез ее домой без императорской короны из-за того, что это она что-то совершила, а не потому что человек, который пробовал пищу Ричарда, упал замертво.

Когда он умер, Ричарду прислали донесение, подписанное Манфредом. «Ты следующий, если сегодня же не покинешь мое королевство». Она видела его страх. Его красные глаза, измученное лицо. Господин Арнольд бесцеремонно вошел в ее покои и начал давать указания служанкам: паковать то, сворачивать это.

Приближается Манфред, и немецкие рыцари отказываются сражаться против него. Незаконный сын Фридриха II для них вроде бога. Ричард не может тягаться с ним, сколько бы ни потратил. А истратил он немало – тысячи и тысячи марок на убогие деревушки и разрушающиеся замки. Немцы не оценили его усилий, хотя их почитаемый Фридрих жил в роскоши в Италии на налоги своих германских подданных и не потратил на них ни гроша. Фридрих был Гогенштауфен, а Ричард – англичанин, и их убогие умы не могли забыть этого. И все же они смотрели свысока на Манфреда, рожденного от наложницы, одной из Фридрихова гарема, мусульманки, даже не христианки. Вероятно, она исполняла танец живота.