Читать книгу - "Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева"

С одним из этапов в Пезмогском лагпункте появилось несколькосовсем стареньких священников и монашек, которым в мужском и женском баракахотвели свои «концы», чтоб могли держаться вместе. Старосты не перечили. В канунбольших праздников священники и монашки пели тропари и кафизмы, женщины повечерам вязали кружева, а днем сидели в подземных овощехранилищах, перебираявечно сгнивающую до времени картошку. Мельников, человек вовсе даже не вредный,внимания на них не обращал никакого, песнопений будто и не слышал. С его легкойруки «служителей культа» никто не трогал и не задевал. «Святых» даже жалели,как убогих. Только Бульку словно бы ядовитый червь подгрызал.

В монашеском конце женского барака на самых крайних нарахжила болезненная Марфуша. У нее подозревали туберкулез и на работы ее негоняли. Марфушин уголок барака был украшен бумажными цветами, вязанымисалфеточками и прочими принадлежностями мещанского уюта, столь милого всякомуженскому сердцу. Возле Марфуши иногда приходили «посидеть», как приходили«полежать» в санчасть. Булька Марфушу ненавидела и донимала ее тем, чтоукрадкой рвала бумажные цветы и салфеточки в клочки. Марфуша, накрепкоусвоившая, что бог терпел и нам велел, вздыхала, крестилась, бормотала: «Любитеврагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас имолитесь за обижающих вас!» – и с необыкновенным прилежанием и скоростьювозобновляла убранство своей «келейки», как она называла нары.

Булька дожидалась, пока Марфуша успокаивалась и обживалась,– и проделывала свои пакости заново. Все это устраивалось лишь для того, чтобыувидеть Марфушу смиренно стоящей среди обломков и обрывков своего мира и отдуши (вернее, от пуза, поскольку вряд ли Булька была наделена душой) поржать.Но настоящий приступ «ржачки» обуял Бульку, когда Марфуша как-то раз обнаружилапод горкой своих изодранных сокровищ немалую кучу дерьма. Не изменив смиренноговыражения лица и не подняв потупленных глаз, она все убрала, отмыла пол, нобольше рукоделья своего не возобновляла. Легла и лежала, отвернувшись к стене иподжав колени. На другой день начала раздавать вещи и своим сестрам по вере, идругим женщинам. В основном политическим. К уголовницам не подходила, правда,Клавке что-то все-таки дала, как самой безвредной. Раздавала Марфуша всеподряд, все нужное – носки, платки носовые, белье, мыло, зубную щетку икоробочку с порошком… Самовязаную кофту, очень теплую, подарила вечно зябнущейКате Спасской, малый припас сахару и баночку с медом – Александре.

– Что ты, с ума сошла, Марфуша? – спрашивали ее, зная, какужасно остаться в лагере без самого необходимого. Она только улыбаласьневесело. А на другой день утром не поднялась по побудке. Умерла!

– Эта сучка ее в гроб загнала, – шептались женщины, однаконикто не осмелился и слова сказать Бульке, которая вволю «поржала», слушая, какмонашенки бормочут каноны над мертвой Марфушей. Надя ходила кругами, будтоцепная собака, готовая всякому горло порвать за малое недоброе слово о Бульке.И тут-то стало понятно, что отныне хрупкое равновесие, установившееся еще в41-м между урками и «литерными» и старательно поддерживаемое обеими сторонами,вовсе рухнуло.

Последний этап – это ведь была не только Булька. Это был иМурзик. Александре казалось, что все еще пуще пошло наперекосяк даже в и безтого перекошенном мире именно после прибытия Мурзика!

На самом деле Булька и Мурзик были только малой малостью.Теперь в Пезмог прибывали преступники уже нового, военного времени,окончательно утратившие страх перед государственной властью. Причем ярость урокобращалась не только против властей или «литерников», но и против самих себя.Агрессивность так и перла из них, словно пена из перестоявшейся, перепревшейбраги.

Недели не проходило, чтобы в санчасть не приносили«резаных». Уголовники резали друг друга и даже себя. Просто так – в видепротеста против какого-нибудь действия начальства. Ранения были в большинствеслучаев поверхностными, но очень кровавыми. Обыкновенно лезвием бритвырассекалась брюшная стенка слева.

«Самореза» несли товарищи на носилках, сзади шел комендант,и пострадавший при каждом движении кричал: «Ах, мама родная!» Раскинутые рукибессильно свисали по сторонам носилок, и можно было видеть татуировки. Самойпопулярной среди них было сердце, пронзенное стрелами, похожими на дренажныетрубки. Вокруг сердца шла надпись: «Не трожь его!» Ну и непременная надпись:«Кто не был, тот будет, а кто был, не забудет!»

«Самореза» уносили за пределы зоны, следом выходили докторНикольский и операционная сестра Зинаида Викторовна (тоже ленинградская,недавно прибывшая). Остальные расходились, ругаясь или сочувствуя. Здесь дажене снисходили до обыкновенной пошлой лагерной мастырки: гвозди там глотать илиутром, не чистя зубы, поковырять в них иголкой, а потом, надув щеку, проколотьее: к вечеру с распухшей щекой, температурой и подозрением на свинку можноугодить в санчасть. Или можно замастырить гонорею, сунув в канал члена кусочекхозяйственного мыла…

Нет, на такую ерунду времени не тратили. Пластались почемзря, себя не щадя.

Случаев становилось все больше. А что? Кровь человеческая,жизнь человеческая вовсе обесценивались. Случалось, убивали за одно неосторожносказанное слово.

Мельников ничего не мог поделать. Ходили слухи, что урки емупригрозили: «Пикнешь против нас – Капитолину твою проволочем через строй, ещерад потом будешь, если жива останется». Теперь Мельников был озабочен толькотем, как бы сплавить Капитолину на «материк», но она нипочем не хотела уезжать,пока в Пезмоге оставался доктор Никольский.

Запутавшись в своих семейных делах, Мельников медленно, новерно утрачивал власть в лагпункте (его все чаще между собой называли «обсос», ачто-то более презрительное для начальника трудно было придумать), и на егозаступничество в случае чего никакой надежды не могло быть.

Именно поэтому сейчас Александра и Катя замолчали, увидев,что к ним приближается Булька.

* * *

Исчезнувший мир вернулся через легкое прикосновение. Черезмгновение Георгий Смольников осознал, что это не прикосновение, а запах. Пряныйи сладковатый одновременно, спокойный – и возбуждающий, острый – и словно быбархатистый. Он мягко вливался в ноздри, ласкал сомкнутые веки и даже,чудилось, ерошил волосы. Что же это за запах такой?

Смольников открыл глаза. Он лежал неподвижно, на спине. Теласвоего он не чувствовал – вернее, чувствовал не свое тело, а какую-токаменно-тяжелую колоду, повернуть и даже чуть поколебать которую он не мог.Точно такой же неподъемной была голова. Все, на что был Смольников способен,это открыть глаза и вдыхать непонятный запах.