Читать книгу - "Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева"

А теперь он чувствовал движение жизни всем своим существом. Простота и внутренняя напряженность истории, которую он рассказывал с помощью переливающихся друг в друга картинок, втягивали его в себя, завораживали. А в способности делать завораживающие рисунки Лешке было не отказать, так что он являлся отличным соавтором в этой новой для Альгердаса работе.

И они сидели целыми днями над листами ватмана и рисовали бесчисленные картинки, отличающиеся друг от друга лишь едва заметными переменами фигур: то мышь чуть выше приподнимала хвостик, то девочка чуть шире улыбалась… В такой работе было много рутины, и Альгердас хотел, чтобы Лешка это понял.

Правда, раньше, чем Лешка, он сам понял, что у него уже ум начинает заходить за разум от этого однообразия и надо сделать хотя бы небольшой перерыв. И тогда Лешка предложил сходить к минеральному источнику, из которого, по его уверениям, била настоящая живая вода.

«Да-а, пока до этой живой воды дойдешь, как раз трупом станешь», — думал Альгердас, с трудом вышагивая по дороге, которая то вилась вдоль скал, то поднималась вверх, то заставляла его скользить по каменной осыпи вниз.

— Вон он! — наконец объявил Лешка. — Живой источник.

Вода вытекала из расщелины между темными валунами, под которыми образовалась неглубокая, но широкая скалистая чаша с пологими, до блеска отполированными краями. Над чашей стоял едва ощутимый запах сероводорода.

— Ее с собой нельзя набрать, воды этой, — предупредил Лешка. — Если в банку налить, через полчаса завоняет. Так что пей тут. И купайся.

— В ней и купаться можно?

— Конечно! На то она и живая. Залазь!

Когда Альгердас погрузился на неглубокое дно чаши, ему показалось, что он нырнул в бутылку с газировкой. Вода покалывала тело множеством крепких пузырьков, и эти уколы действительно бодрили так, словно через них вливалась в него сама жизнь.

— Ты и плавай, и сразу пей, — подсказывал, стоя у края, Лешка. — Сюда знаешь сколько больных привозят? Из Читы, из Хабаровска даже. И баба Марья два раза в год сюда купаться ходит, потому сто лет и живет.

Альгердас хлебал воду прямо у себя под подбородком, фыркая при этом как лошадь, да он и чувствовал себя лошадью, вернее, каким-то необыкновенным животным, сильным и свободным. Его свободе ничто не могло помешать, и уж точно не мог ей помешать мальчик, который прыгал у края скалистой чаши и заливисто хохотал, слушая его лошадиное фырканье.

Потом Альгердас сидел на краю чаши и ждал, пока наплавается в живой воде Лешка, потом снова плавал сам, потом растирался суровым полотенцем и разжигал костер… В жарких отблесках пламени Лешкины глаза сияли как две счастливых звезды.

Когда костер догорел, Альгердас закопал в угли принесенную с собой картошку.

— Леш, — сказал он, глядя на легкий пепел, которым подернулись головешки в кострище, — поехали со мной в Москву, а?

— Как?.. — пробормотал Лешка; голос у него стал хриплым, будто бы он враз простудился. — Я — с тобой? В Москву?

— Ну да, — кивнул Альгердас. — Что тут такого?

— А зачем я тебе там нужен? — совсем уж сдавленным голосом спросил Лешка.

— Что значит зачем нужен? Зачем вообще близкие люди друг другу нужны?

— Я не знаю, — чуть слышно произнес Лешка. — Не знаю я, Алик… Я никому еще нужен не был. Даже мамке.

— Мне ты нужен, — твердо сказал Альгердас. — Думаешь, я не подумав тебя зову? Нет. Я подумал. Здесь у вас хорошо, конечно. Скалы, речка, вода вот живая. Не хлорка из крана. Но в Москве тебе будет лучше. Вообще лучше, не только потому, что… — Договорить эту фразу: «… потому, что ты теперь сирота» — Альгердас не мог. — В общем, живи у меня. Квартира у меня, правда, однокомнатная, но не тесная. Кухня есть. Там и компьютер второй можно поставить, и просто так рисовать, на бумаге. А главное, в Москве учиться можно по-человечески. У меня школа во дворе, я, правда, не знаю, хорошая ли, но это ничего, можно и другую поискать, и вообще, тебе лучше сразу в художественную…

Альгердас говорил все это и чувствовал, просто физически чувствовал, как меняет свою жизнь — бесповоротно. Но по-другому он говорить не мог. То есть не говорить, а жить он теперь не мог по-другому.

— Алик, — совсем уж неслышно произнес Лешка, — ты чего меня уговариваешь? Да я ж с тобой не то что в Москву… Я же… Ты что?!

Лешка как-то судорожно всхлипнул и быстро отвернулся.

— Ну и хорошо, — сказал Альгердас. — Сейчас картошки поедим и пойдем. Успеть бы до темноты вернуться, а то в скалах заблудимся. Придем, вечером еще порисуем. А завтра поедем, Леш. Хватит тебе здесь. Что ты, Илья Муромец, до тридцати трех лет сиднем сидеть?

До темноты они вернуться все-таки не успели. Деревня открылась перед ними, когда вся низина, в которой она стояла у реки, уже тонула в густой сумеречной синеве.

— Свет забыли потушить, что ли? — сказал Лешка. — Вон, окошко светится. Лампа моя горит. Сколько керосину зазря пожглось!

— Наверное, — пожал плечами Альгердас. — Ты, если сто раз не напомнить, так зарисуешься, что голову дома забудешь, не то что лампу. В Москве, учти, такие штуки опасны. Там плитки, пылесосы, утюги! — страшным голосом прорычал он.

Лешка счастливо засмеялся.

С горы к деревне спустились быстро. Лешка подошел к двери, пошарил справа между бревнами, где всегда оставлял ключ.

— Мы и дверь, что ли, не заперли? — удивленно сказал он. — Мы чего, совсем, что ли…

Дверь перед ними распахнулась. Альгердас замер как соляной столп.