Читать книгу - "Женщина из шелкового мира - Анна Берсенева"

— А про что?

Теперь в Лешкиных глазах уже не просто вспыхивали огоньки — в них пылал пожар сильнейшего интереса.

— Да про что-нибудь простое. Очень простое! Как любил, например, один мальчик одну девочку. И очень ему хотелось, чтобы она это поняла — что он ее любит. А сказать ей об этом по-настоящему он не умел. Не научила его жизнь настоящим словам. Да и чувствам-то настоящим не научила… И тогда он поймал для нее мышь.

— Мышь? — удивленно переспросил Лешка. — А зачем?

— Ему казалось, она обрадуется. Не мышь, конечно, а девочка. Хотя мышь тоже на него не обиделась. Он ее потом выпустил.

— И что, влюбилась она в него? Ну, эта, для которой он мышь поймал?

— Да. Они любили друг друга всю жизнь до самой смерти.

— Так не бывает, — вздохнул Лешка.

— Бывает. Только так и должно быть. Все остальное не имеет смысла. В общем, — решительно сказал Альгердас, — завтра же мы этот мультик и начнем рисовать.

Он поднялся с прибитых к стене избы досок, на которых они с Лешкой сидели; кажется, эти доски и назывались завалинкой, о которой он читал в детских сказках.

— Алик… — Лешка остался сидеть и теперь смотрел на него снизу вверх из-под длинной челки, и от этого взгляд у него был совсем детский. — А ты разве… уехать не хочешь?

Что он должен был ответить? Конечно, он хотел уехать. Больше всего на свете он хотел сейчас уехать в Москву! Он ведь и рванулся из Китая, подчиняясь этому желанию, и даже плацкартный вагон не показался ему помехой. Он уехал, потому что хотел увидеть Динку. И слово «хотел» было слишком слабым обозначением того, что он чувствовал теперь, когда так много ему стало понятно о себе прежнем, когда он ощутил к себе прежнему такое отвращение, что ему физически необходимо было перемениться, выбраться из той своей шкуры, которая стала теперь для него отвратительна!

— Я от тебя не уеду, — сказал он.

— Правда?

В Лешкином голосе прозвенел немного недоверчивый, но чистейший восторг.

— Правда.

Он отвечал, словно гвозди вбивал. А как можно было отвечать иначе? Подвесить мальчишку на страшную ниточку ожидания: вот сейчас, вот еще немного счастья — и все кончится?

— У меня знаешь какие краски есть! — воскликнул Лешка, вскакивая с завалинки. — Сто пятьдесят цветов! И бумага есть хорошая, я ее еще не открывал даже! Сейчас принесу!

Он сломя голову бросился в дом, в спешке ударившись плечом о дверной косяк.

Альгердас остался стоять у стены. Он чувствовал себя камнем — мертвым, бессмысленным. Надежда на встречу с Динкой и так была слабенькой, почти несуществующей, потому что… Потому что сам он не простил бы себя за то, что сделал с нею и с… Ведь там, наверное, ребенок уже родился? У него темнело в глазах, когда он думал о том, в каком предательстве родился его ребенок, и ненависть к себе становилась в эти минуты невыносимой.

Но даже эта призрачная надежда исчезала, когда он понимал, что не может оставить Лешку. Не может, и все.

Альгердас никогда не думал, что какой бы то ни было человек, да еще ребенок, возьмет его в такой плен. Дети всегда представлялись ему кем-то вроде жителей другой планеты или даже параллельного мира. Каждое пересечение с этим их миром — если, например, кто-нибудь из знакомых вдруг приводил с собой детей на вечеринку или, того хуже, их включали в жюри какого-нибудь фестиваля анимационных фильмов, — каждое такое пересечение вызывало у него лишь ощущение тягостной опаски. Он не понимал, зачем нужно пускать детей в свою жизнь, если ты не чувствуешь в их присутствии ни малейшей необходимости. Ведь есть же люди, которым они интересны, вот они и должны их рожать, воспитывать, делать для них фильмы и что угодно еще. А он — другой человек. Наверное, новый человек, во всяком случае, с совершенно не таким отношением к жизни, которое он наблюдал у большинства людей вокруг.

Кажется, что-то подобное он и говорил в тот день, когда Динка пришла домой с мороза такая прекрасная, что у него сердце занялось, и щеки ее алели как заря, и они пили французское шампанское, а потом… Альгердаса прошибал холодный пот, когда он вспоминал все, что говорил ей потом. Но сказал же и долго был уверен, что сделал все правильно!

И вдруг, вот теперь, все его такие стройные представления о мире разрушились, растаяли, испарились — исчезли без следа. И осталась только мучительная жалость к одинокому ребенку, о существовании которого он всего лишь месяц назад даже представления не имел, и осталось ощущение тупика, в который он сам себя загнал.

И что ему делать с этими своими новыми, совершенно незнакомыми чувствами, Альгердас не понимал.

— Алик, — проговорил Лешка, — я тебе давно сказать хотел…

— Что?

Альгердас не заметил, когда тот вернулся к завалинке, и вздрогнул, возвращаясь из клубящегося тумана своих мыслей.

— Насчет Канта… Я ж не то чтобы сам все понял. Ну, про звезды и закон внутри нас. Там предисловие есть, в книжке, я прочитал… А так бы, может, и не понял ничего.

Он смотрел виноватыми глазами и пошмыгивал носом. Наверное, нелегко ему далось это признание!

— Ничего, — улыбнулся Альгердас. — Я тоже многие вещи не сразу понял. Не только у Канта — вообще. Ничего, разберемся.