Читать книгу - "Нью-Йорк - Москва - Любовь - Анна Берсенева"

Но она пообещала Игнату сделать все, что он скажет, и она это делала.

– Вы каждое утро прогуливаетесь здесь в одиночестве. Это романтичность или моцион?

Эстер вздрогнула: этот закоулок нижней палубы обычно бывал по утрам безлюден, и она не ожидала, что кто-то заметит ее здесь.

– Это бессонница, – сказала она.

Неожиданный наблюдатель расхохотался.

– Вы, наверное, актриса? – спросил он, отсмеявшись.

– Почему вы так решили? – удивилась Эстер.

– Потому что назвать пробуждение в половине девятого утра бессонницей может только человек богемы. А поскольку у вас красивое лицо и эффектная фигура, я предположил, что вы не художница, к примеру, а актриса. И уверен, что не ошибся.

– Завидная наблюдательность, – усмехнулась она. – А сами вы, конечно, предприниматель.

Она хотела сказать попросту «богач», но подыскала более расплывчатое определение. А кем, кроме как богачом, мог быть мужчина в пальто от Ворта? Прожив семь лет в Европе, Эстер научилась определять изделия этого кутюрье с первого взгляда. И их стоимость была ей прекрасно известна. Непонятно было только, что человек с таким гардеробом делает на нижней палубе.

– Именно так, – ответил он. – Предприниматель. Владелец этого парохода. Итак, вы плывете в Америку за счастьем.

Услышав это, Эстер расхохоталась.

– Может, вы мошенник? Международный аферист? Для серьезного предпринимателя и владельца парохода вы мыслите слишком наивно, – заявила она.

– Почему же? – Он пожал плечами. Солнечный луч скользнул по ворсу его безупречного пальто, и показалось, даже луч стал выглядеть респектабельнее от этого прикосновения. – Для молодой и красивой женщины стремление к счастью – естественное побуждение к дальнему путешествию.

Он произнес это так, словно ее красота и молодость не могли вызывать сомнения. Это было приятно. Может, просто потому приятно, что Эстер в последнее время стала остро ощущать свой возраст. Безмерность морей и безбрежность тоски… Она вспомнила, как, размышляя, куда бы ей уехать из Москвы, взялась учить французский и упражнения ради стала читать Бодлера. В одном его стихотворении ей как раз и встретилось соединение этих понятий. А теперь, на пароходе, это встретилось ей наяву.

Она была одна среди безмерной воды, и тоска ее была безбрежна.

И в этой своей тоске она все чаще думала о том, что ей уже двадцать девять лет, что жизнь ее течет скудно и нет никаких причин думать, чтобы это течение могло как-нибудь измениться… И неужели надо смириться с тем, что в ней, в этой жизни, больше не будет ничего яркого, сильного, ничего такого, чтобы сердце начало выбивать чечетку?

– Спасибо, – сказала Эстер. – Ваш комплимент приятен. Но я плыву в Америку не за счастьем.

– Ну, дело ваше, – пожал плечами он. – Вениамин Рафалович, будем знакомы. То есть теперь уже Бенджамен, попросту Бен. Так можете меня и называть.

– Эстер Левертова.

Она только теперь догадалась, почему он вызывает у нее расположение. Потому что высокий и широкоплечий! И хотя это придавало его фигуре излишнюю массивность, все же Эстер почувствовала себя рядом с ним как-то… понадежнее. По крайней мере, одиночество, которое она ощущала постоянно, стало не таким острым. Впрочем, может, это было связано только с тем, что Бенджамен Рафалович вызвал у нее хотя и небольшой, но интерес.

Поэтому когда он спросил:

– Я могу пригласить вас сегодня вечером в салон? – Эстер улыбнулась вполне располагающе.

– Можете, – ответила она. – Но я плыву в третьем классе. То есть почти палубная пассажирка.

– Я заметил. Такие вопросы решаются легко.

– Думаете, легко? – насмешливо прищурилась она.

– Уверен. Итак, сегодня в девять я вас жду в салоне к ужину.

«Платье пурпурное надену, – подумала Эстер. – Как наиболее приличное».

Она вдруг почувствовала себя так, словно выпила шампанского и его веселые пузырьки закипели у нее внутри все разом. Неужели не будет сегодня ни бесконечного одинокого вечера на палубе, ни ночи в огромной и мрачной, как трюм, общей каюте?.. Что будет, неизвестно, но хотя бы этого не будет!

Пурпурное платье не утратило своего шарма ни в малой мере.

Эстер почувствовала это сразу, как только вошла в салон первого класса. Она всегда чувствовала, какое производит впечатление, и чувствовала это даже не по внешним признакам – любопытству во взглядах, оживленным расспросам, – а по тому любопытству и оживлению, которые появлялись у нее внутри, когда она и взгляды эти, и расспросы в себя впитывала.

И по всем этим приметам она поняла сегодня вечером, что платье осталось безупречным, несмотря на нелегкий путь, который оно проделало за последние семь лет.

Конечно, его фасон давным-давно вышел из моды, но перед самым отъездом в Америку Эстер собственноручно перешила его, присмотревшись к витринам модных пражских магазинов, так что опасаться за фасон ей сейчас не приходилось.

Да вообще-то она и не думала сейчас о таких малозначительных вещах.

Она впервые оказалась в салоне трансатлантического парохода и, выбросив из головы все мысли напрочь, просто наслаждалась его атмосферой: бордовым бархатом кресел и диванов, и тихим звоном столовых приборов, и сиянием вымытых почти до невидимости бокалов, и негромкими мелодиями, которые наигрывал на рояле юноша с модно набриолиненной головой… И больше всего тем простым и милым разговором, который, не прекращаясь, шел за ужином и продолжался теперь за коньяком, поданным в диванный уголок салона.

– А я не верила Жану, когда он говорил, что нужно есть печеную картошку! – Ингрид улыбнулась с таким располагающим очарованием, что Эстер захотелось не то что улыбнуться, а даже рассмеяться. – Оказывается, это самое действенное средство от морской болезни. Ты мой спаситель, Жан, милый, я у тебя в неоплатном долгу.

– Когда ты станешь звездой Голливуда, то отплатишь мне согласием сыграть вместе в какой-нибудь самой звездной твоей мелодраме, – улыбнулся Жан.

Все засмеялись: известность начинающей актрисы Ингрид Бергман и кинозвезды Жана Мюра была несравнима.

Эстер видела его улыбку десятки раз, хотя самого Жана увидела сегодня впервые. В жизни он оказался так же красив, как на экране, и так же снисходительно дарил женщинам взгляды неотразимого обольстителя.

А Ингрид Бергман не была красива в общепринятом смысле этого слова. Но в ней, совсем юной, сразу чувствовалось что-то такое, что не давало оторваться от ее глаз, улыбки, каждого жеста…

«Еще просить будешь, чтобы она и правда с тобой сыграть согласилась», – подумала Эстер.

Недоступный, неприступный, неназываемый Голливуд казался здесь, в этом салоне, совсем близким. И если туда направляется с радужными планами юная Ингрид, то почему бы…