Читать книгу - "Кровь, которую мы жаждем. Часть 1 - Монти Джей"

По мере того, как песня развивается, мои плечи несут на себе тяжесть изоляции, которую она вызывает, раскачиваясь взад-вперед в плавном движении, когда я представляю, как оркестр присоединяется к ней, чтобы сплести красоту боли и меланхолического желания.

Лира, Лира, Лира, Лира.

Ее имя звучит синхронно с каждым движением вниз. За закрытыми глазами и нахмуренными бровями я вижу ее. На прошлогоднем балу в канун Дня всех святых, одетая в малиновое бальное платье, которое льстит каждому ее изгибу. В моем воображении она кружится, кружится и кружится под мою музыку, в то время как ее обнимает мужчина в черном, который прижимает к себе ее хрупкое тело. Его черный капюшон позволяет мне видеть лишь проблески его отвратительной кожи.

Он несет ее, уверенно ведя их танец, а она следует за ним, элегантно плывя с каждой нотой. Она вальсирует со смертью, божеством, столь благодарным за то, что его больная плоть может созерцать человека, не причиняя ему вреда.

Столетия поисков в мире человека, способного противостоять фатальности его руки, и нашел его только в ней. Девушка, которую мир забыл. Но не он, жнец душ и убийца духов.

Она никогда не будет забыта им.

Я двигаюсь быстрее, мысленно наблюдая за ее быстрыми шагами. Хотя три семейства инструментов физически не играют, я все еще слышу, как они поддерживают друг друга, следуя за размашистыми жестами клавиш.

Создавая идеальный танец смерти.

Вой скрипки и рев трубы, каждый из них, как духовые, так и струнные, собираются вместе, чтобы оплакать друг друга. Чтобы почувствовать боль и показать, как она звучит для каждого из них.

Лира, Лира, Лира, Лира, Лира.

Я слышу ее в последний раз, когда заканчиваю часть, завершая произведение и танец одновременно. Мои глаза снова открываются, напоминая мне, что я действительно нахожусь в своей спальне, а моя бабушка все еще стоит напротив меня в благоговении.

Наступает комфортная тишина, пока Мэй снова не заговорит.

— Каждый раз, когда я слышу, как ты играешь, я думаю о том, сколько радости это принесло бы твоей маме.

Я убираю пальцы с инструмента, сжимаю челюсть, качая головой. С легкостью я встаю, двигаюсь к кровати, чтобы просмотреть почту и уйти от этого разговора.

— Знаю, что ты не очень ее помнишь, но твоя мать очень тебя любила. Ты был единственной причиной, по которой она не уехала и не вернулась в Россию, — продолжает она, пока я иду к кровати, ища почту, чтобы отвлечься от этой темы разговора.

— За это я прошу прощения, — резко говорю я через плечо. — Возможно, она была бы жива, если бы уехала.

Я опираюсь на край кровати, забирая почту как раз вовремя, чтобы она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону, и внезапно я снова почувствовал себя ребенком. Меня редко отчитывали, но иногда она доставала этот палец и, как волшебной палочкой, держала меня на месте.

— Не делай этого, — ругала она меня. — Последнее, что бы она сделала, это обвинила бы тебя в своей смерти. Ее решение остаться было принято с любовью к тебе в сердце. Не делай из этого ничего другого, Александр.

Перебираю письма, отбрасывая отцовское в конец стопки. Письмо из медицинской школы, запрос о доверии, заявление на кредитную карту — ах, вот оно. Мои пальцы тянутся к манильскому конверту, адресованному моему деду, от частной детективной службы в Вашингтоне.

Когда я выбрасываю остальной хлам, что-то привлекает мое внимание. Он выскальзывает из кучи — квадратный конверт сплошного черного цвета. Я поднимаю его и поворачиваю, чтобы увидеть свое имя, написанное белыми буквами.

Ни адреса, ни отправителя, только мое имя.

Я нахмурил брови, потянув за край конверта. — Мы можем поговорить об этом в другой раз? Мне нужно кое-что сделать.

Когда я достаю белый лист бумаги из конверта, на нем ужасным почерком написана простая записка.

В Пондероз Спрингс есть место только для такого количества зла. Если ты не уйдешь сейчас, тебе не выбраться живым. Уходи, пока я не забрал все, что у тебя осталось.

— X

Что это, черт возьми, такое? Милые обманщицы? Неужели мы уже прибегли к анонимным угрозам? Алистеру это понравится, так же как Руку понравится поджигать его.

Я насмехаюсь, как раз перед тем, как слышу щелчки каблуков по паркету, поднимаю глаза и вижу, что Мэй отдыхает у двери, собираясь уходить.

— Ты знаешь, что мне не нравится говорить о них. Не могла бы ты перестать ранить свои чувства, вспоминая?

Суровость в моем тоне — это больше, чем я хотел; слова, однако, правдивы. Но я все еще сожалею, что сказал их ей, когда знаю, что у нее нет никаких дурных намерений.

— Я не это имела в виду.

— Да. Не извиняйся из-за меня. Ты достаточно мужественный человек, чтобы сказать их. По крайней мере, признайся в этом.

Ухмылка появляется на моих губах, зная, что мой остроумный язык исходит от женщины, стоящей передо мной.

— Мы...

— Знаешь, почему ты так любишь фортепиано? — Мэй прерывает меня, скрестив руки перед грудью. Мне не нужно смотреть, чтобы понять, что сейчас она смотрит на меня с укором: Не разговаривай со мной, мальчик.

— Потому что для этого нужна структура и талант, а я ими обладаю в высшей степени, — говорю я с легкой насмешкой. — Это дословно от моего учителя музыки, если ты забыла.

Мэй дарит мне усталую ухмылку. Она знает, что я даю такую же реакцию каждый раз, когда она пытается ввернуть в разговор о любом из моих родителей.

Один — это пятно, которое я хотел бы забыть, а другой — незнакомец.

Ни тот, ни другой больше не имеют надо мной власти.

— Кроме твоей очаровательной самоуверенности, — укоряет она. —