Читать книгу - "Кровь, которую мы жаждем. Часть 1 - Монти Джей"

называла меня Бабушкой после твоего рождения. По-русски это значит бабушка. — Я думаю, это помогало ей меньше скучать по дому. — Она перелистывает стопку писем: — Очевидно, в твоем возрасте ты не мог произносить это имя, поэтому остановился на Баба. — Это вполне возможно, но мой разум не позволяет мне заглянуть так далеко назад в своих воспоминаниях. Все, что было до ее смерти, было покрыто густым туманом, из-за которого трудно было вспомнить что-либо, кроме того, что мне рассказали.

— Ты пришла ко мне, чтобы попросить, чтобы я снова называл тебя Бабой? К сожалению, Мэй, я думаю, что ты, возможно, приехала из своего крыла дома, чтобы разочароваться, — говорю я легким тоном, достаточным, чтобы она поняла, что я шучу, но что я также никогда больше не буду называть ее так.

Она закатывает на меня глаза, но на ее губах появляется легкая улыбка, и она бросает почту рядом со мной, и я смотрю на небольшую стопку писем. Когда я поднимаю голову, она стоит передо мной.

— Я пришла занести твою почту. — Она хмыкает, глядя на нее. — Он написал.

Уже знаю, кто он. Я ожидал этого, и мне не нужно слышать, как она это говорит, чтобы понять, что это от моего отца.

Я вздыхаю. — Он всегда так делает.

Каждое письмо, которое я получаю, я бегло перечитываю, сканируя аккуратный почерк, который подробно описывает его повседневную жизнь в одиночной камере. Вопросы без ответов, которые он постоянно задает, постоянно интересуется, что я делаю и где нахожусь.

Закончив, я комкаю его и выбрасываю в мусорную корзину. Все до единого.

Я знаю, что единственная причина, по которой он это делает, — это надежда. Что однажды я отвечу и приползу за его похвалой. Он хочет, чтобы я общался с ним, чтобы он увидел, чего добился его наследие. Чтобы я подстегнул его и без того огромное эго, показав ему, что я продолжаю убивать во имя него.

Единственная причина, по которой я продолжаю читать, это то, что я получаю от них удовольствие, зная, что контролирую ситуацию, его связь с внешним миром. Он отчаянно нуждается во мне, чтобы подпитывать свою потребность убивать, а я никогда не даю ему этого.

Теперь я главный. У меня есть власть, и я умру, прежде чем отдам ее.

— Ты не он. Ты знаешь это, не так ли? — От ощущения ее пальцев, убирающих мои мокрые волосы с лица, меня передергивает.

Это не злонамеренное прикосновение, просто бабушка проявляет ласку к своему внуку, и из-за уважения, которое я испытываю к ней, я позволяю ей делать это без жалоб.

Даже если мне это неприятно.

С легкостью она кладет два пальца под мой подбородок, поднимая мое лицо так, чтобы я смотрел на нее.

— Не так ли?

Я верю в зрительный контакт. Это невербальный социальный сигнал, который демонстрирует уверенность, высокую самооценку и напористость. При правильном подходе он может запугать людей и заставить их подчиниться. Это тонкое искусство показать людям, что вы уверены в себе и не боитесь того, что они могут увидеть, глядя вам в глаза.

Я не верю в зрительный контакт с Мэй.

В них постоянная печаль, постоянная простыня слез на глазах от страданий, с которыми она живет, не хочу усугублять это, позволяя ей увидеть, во что я превратился.

Во что я позволил своему отцу превратить меня.

Это только разобьет то, что осталось от ее сердца. Смотреть на меня и видеть сына, которого она потеряла. Знать, что, несмотря на ее любовь, домашние кексы и летние поездки, она ничего не могла сделать, чтобы изменить меня.

Генри нанес слишком много вреда. Я слишком много видел и давно смирился со своей участью.

Я почти чувствовал себя виноватым за то, что стал таким, хотя бы из-за Мэй.

Почти.

— Я в курсе, — говорю я, прочищая горло и отворачивая руку от ее прикосновения так, что ее пальцы соскальзывают с моего подбородка.

— Иногда мне кажется, что это не так.

С ее губ срывается сдавленный вздох, и она отступает от меня, давая мне пространство, но не покидая комнату. Она задерживается и идет к стандартному черному пианино, стоящему в углу моей комнаты.

Нажав на одну клавишу, я понимаю, как давно я не играл на нем. Чаще всего я пользуюсь тем, что стоит в подвале. Я встаю и подхожу к инструменту, сажусь на скамейку.

Она стоит на противоположном конце и смотрит на меня через блестящую черную поверхность. Ее черты отражаются на глянцевой крышке, пока я смотрю на клавиши, мои пальцы легко касаются их верхушек.

Я не спеша закатываю рукава до локтей, глядя на нее.

— Есть какие-нибудь пожелания? — спрашиваю я, легкомысленная ухмылка играет на моих губах.

Она просто балдеет от моей игры. Неважно, насколько она расстроена или рассержена, она любит слушать, как я играю. И когда я знаю, что не могу дать ей слова, которые ей нужны, или утешение, которого она заслуживает, я даю ей то, что могу.

— Сыграй мне что-нибудь, что расскажет мне о том, как ты жил, Александр.

Как я жил? Как я был?

В последнее время? Или за последние несколько лет, потому что существует целый ряд выражений для того, что произошло со мной в последнее время. Но есть только одно всепоглощающее слово, которое приходит мне на ум.

Когда я смотрю на зашитую рану на ладони, горизонтально посередине кожи, в памяти быстро всплывает воспоминание о том, откуда она взялась.

Мучения. Мучает и доставляет мучительные страдания каждый раз, когда я нахожусь в ее пространстве. Каким-то образом я знаю именно то музыкальное произведение, которое проецирует эти мучительные страдания.

Устроившись на скамейке у пианино, я устраиваюсь поудобнее, прежде чем начать играть. Я позволяю себе испытать ту же пытку, что и в душе, только на этот раз мне есть куда ее применить. Начало второй части Концерта для фортепиано с оркестром №23 Моцарта навевает тоску.

Мои пальцы начинают танцевать по клавишам — готический вальс для вступительного фортепианного соло. Возможно, это самое грубое выражение тоски и печали, когда-либо воплощенное в звуке. Я чувствую тонкую боль в мелодии, как будто черные и белые клавиши начали вздыхать, их эхо всхлипывает, когда фортепиано поет торжественным голосом.

В своем подсознании я слышу слабый шепот ее имени на ухо, призывающий меня излить в песне все мучительные